и следила, чтобы зрительницы не трогали украдкой мягкий шёлк не слишком чистыми руками.

Маше, выезжавшей в свет лишь однажды, показалось, что столь роскошного наряда не было ни на одной даме, включая и саму графиню Головкину. Вот бы предстать в нём перед длинноносой Сонькой Голицыной! Посмотреть, как перекосится от злости и досады её насмешливое тонкогубое лицо!

Волны нежно-кремового шёлка лежали на сундуке и походили на подсвеченные закатным солнцем облака. Всё платье от лифа, отделанного тончайшей паутиной кружев, до распашных юбок и широкой двусторонней складки, заложенной на спине, были расшиты крошечными букетиками розовых и бледно-лиловых цветов.

– Это настоящий ливонский шёлк! – в десятый уже, наверное, раз гордо оповестила маменька очередных соседок, заглянувших полюбоваться на заморское диво. – Из Франции.

К платью прилагалась тончайшего полотна нижняя рубашка в кружевах и атласных лентах, бархатные туфельки на красных каблуках, розовые шелковые чулки, веер и маленькое зеркальце в серебряной чеканной оправе с ручкой из слоновой кости.

На зеркальце глазели особо – соседки шушукались, прикрывая рты краями платков, качали головами и было непонятно, завидуют они или осуждают: ручка зеркальца была вырезана в виде фигурки обнажённой женщины с распущенными волосами. Поза статуэтки с запрокинутой головой и поднятыми вверх скрещёнными над ней руками дышала чувственностью. Смотреть было стыдно, но Маша не могла отвести глаз. Щёки пылали, в позвоночнике рождалась горячая волна, разливавшаяся по телу и отзывавшаяся странными, волнующими ощущениями в его глубинах.

Когда соседки разошлись, а прислугу удалось выдворить на поварню, матушка повернулась к Маше:

– Надобно примерить, – сказала она нерешительно. – Только управлюсь ли я с этаким убором?

– Я не буду его мерить! – Маша чуть отступила.

Отца дома не было, да и вряд ли бы он стал заниматься такой безделицей, как платье. Мать же, хоть и могла надавать пощёчин и отправить молиться на всю ночь, вряд ли схватилась бы за плеть.

За спиной ахнули в один голос Дунька и Катюша, а Парашка бросила такой взгляд, что на Маше, казалось, вот-вот задымится льняная полотняная рубаха. Мать нахмурилась:

– Марья! Ты сызнова бесноваться? На следующей седмице князь бал устраивает, мы все к нему званы! И велел известить, коли роба велика будет, тогда он пришлёт белошвейку, чтобы ушила по фигуре!

– Я не стану его надевать! И на бал к князю не пойду!

– Вот ужо отец с тобой разберётся, – пригрозила мать, и Маша, выскочив из гостиной, бросилась в девичью опочивальню. Она с ужасом ждала возвращения отца, однако нашла в его лице неожиданного союзника.

– Ни к чему это, – буркнул тот. – Вот как женится, пускай рядит во что пожелает. Коли захочет, чтобы жёнка голые титьки напоказ выставляла – его дело, а покуда не венчался, так и нечего девку срамить.

И все уверения маменьки, что ничего срамного в наряде нет и вообще это самый французский шик и нынче все щеголихи этак наряжаются, не помогли.

– Нынче пост идёт. Какие ещё балы?! В пост молиться и говеть надобно, а не голыми телесами трясти, – рыкнул Платон Михалыч, и мать вмиг примолкла.

Наряд унесли в девичью опочивальню и убрали в сундук, Маша вздохнула с облегчением. Однако к облегчению примешивалось лёгкое раздражающее чувство, словно от занозы или мозоли – было жалко, что платье изомнётся в сундуке.

Как-то днём, когда во внеурочный час она забежала в комнату за шалью – на дворе второй день лил дождь, и в горницах сделалось мозгло и сыро, а топить голландскую печь матушка не дозволяла, – застала возле сундука Парашку.

Прячась за притолоку, Маша наблюдала, как сестра вытащила из сундука князево платье и, приложив к похожему на подушку животу, долго ловила своё отражение в мутном подслеповатом оконце, за которым шуршал дождь. Маша разозлилась.

– Даже не мечтай, – презрительно бросила она, входя в комнату. – Для того чтобы натянуть его на тебя, придётся все швы распороть.

Парашка побагровела, швырнула убор на пол и выскочила вон. Маше показалось, что в глазах её блеснули слёзы. Стало немного стыдно, и она напомнила себе, сколько обид вытерпела от старшей сестры.

Подняв платье, прижала к груди мягкий шелестящий ворох. Прохладный шёлк словно струился под пальцами. Материя была гладкой, очень приятной на ощупь, и Маша зарылась лицом в нежную пену кружева. Ткань ещё не впитала в себя затхлый запах сундука и резкую вонь пижмы, и казалось, что от платья пахнет дождём, мокрыми мальвами и душицей. Ужасно захотелось надеть наряд, чтобы по-настоящему – с фижмами и шнурованием, и посмотреться в зеркало. Она резко одёрнула себя – что ещё за мысли?! Как это возможно – мечтать о подарке ненавистного князя?!

Присев возле сундука, она бережно сложила убор внутрь, стараясь расположить широкую юбку аккуратными складками, чтобы та не сильно помялась. В глубине ларя что-то тускло блеснуло.

Зеркальце.

Маша взяла в руки изящную безделушку – полированную овальную поверхность обрамляли серебряные чеканные вензеля, с тыльной стороны завитушки складывались в витиеватые буквы: «О Венус, о любви молю, лобзая стопы ног твоих!»

Вот оно что: значит, фигурка, служившая зеркальцу ручкой, изображала Венеру. Со странным стыдливым любопытством Маша рассматривала статуэтку – казалось, женщина извивалась в сладострастном танце: глаза закрыты, на губах томная полуулыбка. Вся её поза дышала чувственным экстазом. Маша провела пальцем, словно лаская крутые изгибы её тела – выпуклость бёдер, тонкую талию, маленькую грудь, – палец чувствовал гладкость отполированной поверхности. Кость была матовой, желтовато-кремовой и напоминала живую плоть.

У Маши сбилось дыхание. Об Эротовых проказах она имела очень смутное представление, замешанное на рассказах дворовых девок, недосказанностях и суевериях. Но даже невзирая на неискушённость, что-то бесстыдно-волнующее было в том, как она трогала зеркальце, ощупывая пальцами каждую выпуклость, каждый изгиб костяного тела.

– Ну что же ты? – мурлыкнул внутри томный голос. – Взгляни на себя.

Как во сне Маша поднесла зеркальце к лицу. Из загадочной глубины, чуть тронутой золотистой дымкой, смотрело прекрасное лицо.

Она любовалась точёными чертами, вглядывалась в них, словно в портрет гениального живописца. Как удалось ему передать этот затаённый огонь в глубине огромных глаз, бархатных, темно-фиалковых? Какая ровная, атласная кожа… Полно… наврал художник, приукрасил. Разве так бывает, чтобы ни оспинки, ни конопушки? Какая изящная, красиво изогнутая линия бровей! Какие длинные ресницы! А носик! Прелестный, точёный, не курносый и не длинный, тонкие трепетные ноздри… И губы… Нет, не бывает таких красивых губ! Ей ни разу не доводилось видеть подобного на живых лицах – то фантазия портретиста, – сочные, словно пахнущие свежей малиной. Их изгибы выписаны так изящно, что хочется коснуться, провести пальцем, повторяя