чёткий контур. Губы, созданные для поцелуев… Полуоткрытые, манящие, как у богини Венус, тело которой обнимают её пальцы. Как хочется поцеловать их…

Словно в гипнотическом трансе она поднесла зеркальце к лицу и коснулась губами гладкой холодной поверхности. От дыхания пелена заволокла чудесный образ.

Совсем близко по полу затопали босые ноги, и Маша, очнувшись, поспешно бросила зеркальце в сундук и захлопнула крышку. В комнату влетела Катюшка.

– Маменька тебя кличет, – запыхавшись, проговорила она и воззрилась на сидящую на полу сестру с изумлением.

***

Маша стояла, ухватившись за лестницу, сверху сыпалась труха, и она старалась не поднимать голову, чтобы не запорошило глаза. Разговаривать от этого было ужасно неудобно.

– Князь устраивает приём на Петра и Павла27, и батюшка принял его приглашение. Что же мне делать?

Митя сверху сердито фыркнул, как ёж, которого пытаются запихнуть в картуз:

– Ничего. Поедешь на бал к князю, а воротясь, ночью сбежишь, как собиралась. Если, конечно, господин Ладыженский успеет всё организовать. Держи ровнее, я сейчас грохнусь и ноги по твоей милости переломаю!

Маша изо всех сил упёрлась плечом в лестницу, которую держала, та покачнулась, и Митя выругался.

– Чёрт! Тяпнула-таки…

Он орудовал дымарём28 где-то под крышей, где гроздьями висели осиные гнёзда. Маша потрясла головой – вокруг с противным писком вился целый десяток комаров, настроенных весьма нелюбезно. Однако она не жаловалась – сама вызвалась помогать.

– Мить, ну почему?! Неужели мы не можем убежать накануне?

Сверху послышался раздражённый голос брата:

– Ты должна из дома отправиться в церковь! Накануне вас не обвенчают!

– Ну какая разница! Обвенчают утром, после службы.

– Нет! – рыкнул брат, лестница затряслась у Маши в руках, и он спрыгнул на землю. – Я сказал, что ты отправишься из дома под венец, и только так!

Маша жалобно вздохнула:

– И что же делать? Мне не поверят, если я сызнова хворой скажусь.

– Ну и съездишь на бал – ничего с тобой не станется, – ответил Митя жёстко. – Ты должна присутствовать на этом приёме. Князь собирается объявить о вашей помолвке.

Маша в ужасе вскинула на него глаза:

– Нет! Нельзя, чтобы он это делал! Надо как-то убедить его!

Митя скривился.

– Тебе-то что? Ночью уедешь со своим Фёдором и больше про князя не услышишь никогда…

– Так нельзя! Он же выставит себя на всеобщее посмешище!

– А тебе не всё равно? Или ты смягчилась к их сиятельству? – Митя недобро усмехнулся.

Маша вздохнула – брат злился, и она не понимала, чем так его раздосадовала.

– К чему обижать человека, если можно этого не делать? Сам посуди: зачем мне такой могущественный враг?

Она стала стряхивать с его плеч налипший сор.

– Ну так и попроси его сама. Меня, явись я к нему с таким требованием, князь слушать точно не станет. Был бы отец – другое дело. А если он расскажет о моей просьбе батюшке, мы и вовсе можем навлечь на себя ненужные подозрения. Так что или проси сама, или предоставь князю пожинать плоды своих рук самостоятельно.

Митя говорил резко, желчно, и Маше впервые в жизни было с ним рядом неуютно.

***

Дни тянулись бесконечные, как нитка у ленивой швеи. Маша писала Фёдору ежедневно. Если Митя не приходил ночевать, то на следующий день получал от неё два письма. Фёдор отвечал нечасто, послания были краткими и сухими, как реляции. Чувствовалось, что писать письма он не умеет и не любит, но Маша радовалась любой весточке.

Вняв совету брата, она больше не протестовала, когда речь заходила о свадьбе. И даже несколько раз оставалась в гостиной вместе с матерью и сёстрами, когда князь являлся с визитом. Но стоило ему обратиться с вопросом или приветствием, как вскакивала и убегала к себе.

Кажется, одна Парашка не поверила в Машино притворное смирение и продолжала следить за ней, как ястреб за цыплёнком.

Не спеша подошли Петровки. За три дня до праздника Фёдор сообщил, что уговорился со священником Благовещенской церкви возле Тверской заставы, выхлопотал на службе месячный отпуск и нанял ямщика, который прямо из храма умчит их в далёкий Петербург. Побег наметили на двадцать девятое июня.

В канун Петра и Павла, как водится, всей семьёй ходили к всенощной. Мити дома не было, он в последнее время являлся поздно, и Маша с ним почти не виделась. Ужасно хотелось подробно обсудить всё, а брат ровно прятался от неё.

Из церкви вернулись уже в сумерках. Мать с отцом отправились на свою половину, а дворня и сестры на поварню, где Ульяша тут же пристроила всех к делу, вручив кому нож, кому поварёшку, кому чугунок с крупой.

Улучив минутку во всеобщей суете, Маша ухватила за рукав Фроську:

– Не знаешь, Митя дома?

Та залилась морковным румянцем, от которого веснушки на курносом носу сделались фиолетовыми:

– Дмитрий Платоныч ещё засветло воротились… Оне у себя.

Пользуясь общей суматохой, которую побуждала Ульяша, покрикивавшая на помощниц, Маша выскользнула с поварни и по шаткой лестничке взбежала на чердак, где была Митина камора.

Распахнув дверь, шагнула внутрь и в следующее мгновение замерла на пороге. Брат стоял к ней спиной, лицом к иконе, висевшей над его постелью, и клал поклон за поклоном. Он вдруг упал на колени, и Маша услышала судорожные всхлипы – плечи Мити вздрагивали.

Она застыла, не зная, окликнуть его или тихонько прикрыть дверь и уйти.

В последний раз она видела слёзы брата три года назад, перед тем, как его отправили в полк. В тот день матушка вдруг отослала к дядьке в деревню горничную девушку Марфу, тихую, покладистую и услужливую. А отец долго кричал на Митю и под конец сказал, что коли он такой уже вертопрах, что горазд девок портить, то пускай служить отправляется. Маша ничего не поняла, даже когда горбатая Феклушка ей по секрету рассказала, что Марфа ребёночка прижила…

Митя шевельнулся и поднял с пола какой-то предмет, тускло блеснувший в слабом свете масляной лампы, и Маша, закоченев, увидела, что он держит пистолет.

Широко перекрестившись, Митя приставил дуло к груди.

В тот же миг она вихрем влетела в комнатушку и повисла у него на руке. Он вздрогнул всем телом, и пистолет с глухим стуком выпал из его пальцев.

– Ты что?! Хотел стрелять в себя?! – Маше казалось, что она кричит на весь дом, а на самом деле из сведённого судорогой горла раздавался лишь слабый писк.

– Ты не знаешь, что случилось… Я погиб… Обесчещен… Лучше уж сам. – И, уткнувшись ей в плечо, он зашёлся хриплыми судорожными рыданиями.