бочонок с капустным рассолом уселась да толстым гузном застряла! И бегом на двор – небось Парашка даже если в бочке не увязнет, на улице уж не догонит её, коровища толстомясая! Маша чуть отступила, готовясь вложить в толчок все свои силы.

– Маруська, воротись по добру, не то кричать станем, матушка тебя сызнова накажет! – прошелестело от двери, и только тут она заметила Дуньку, с испугом глядевшую на них.

Маша опустила голову – с двумя ей точно не справиться. Только шум поднимут, и тогда её могут и вовсе в чулан запереть. Ладно. Авось ещё будет возможность убежать…

Она молча развернулась и ушла обратно в дом.

***

После обеда, которого Маше тоже не дали – только нянька тайком принесла краюху клеклого хлеба да кружку воды, – за ней пришла одна из девок и сказала, что барыня велела отправляться вместе со всеми в огород: третий день стояла жара, и надо было полоть и поливать капусту.

Матушке неможилось, и командовала в огороде Парашка. При виде Маши в глазах её мелькнуло торжество:

– А ты гусениц собирать будешь, – приказала она злорадно.

Сама Парашка их до смерти боялась и не могла поверить, что Машу эти чудища нисколечки не пугают.

Пожав плечами, Маша присела возле ближайшей грядки. Раздвигая листья, она быстро обирала крупных зелёных червяков, а сама исподтишка осматривалась. Все четыре сестры, обе служанки и нянька суетились на огороде.

Первую четверть часа Парашка то и дело поглядывала на Машу, но та занималась своими гусеницами, даже глаз от капустных кустов не поднимала, и вскоре Парашка потеряла бдительность.

Убедившись, что сестра уже не бросает на неё взгляды каждые полминуты, Маша стала потихоньку, очень медленно, перемещаться вдоль своей грядки в сторону калитки. Та словно манила приоткрытой створкой.

Вот она, свобода! Выбраться за забор и можно бежать, там её не догонят да и не решатся на виду у всей улицы скандал затевать. Правда, придётся удирать с непокрытой головой, ну да такие мелочи её не остановят: Маша была готова не то что без чепца – босиком бежать.

Солнце припекало, на лбу выступили крупные капли пота, они падали на листья, текли по лицу, время от времени Маша отирала их тыльной стороной ладони и, облизывая пересохшие губы, чувствовала солоноватый вкус. Прошло не меньше часа, прежде, чем ей удалось добраться до ближайшего к калитке конца грядки. Не поднимая головы, она огляделась: до спасительной створки саженей пять. Маша быстро обернулась: Дуня вместе с дворовыми, красная от натуги, таскала воду для полива. Малахольная Любава ковырялась в земле, что-то тихонько напевая себе под нос. Вот ведь диво: заикается так, что двух слов сказать не может, а поёт нормально. Парашка, уперев кулаки в бочкообразные бока, лаялась с Катюшей:

– Сызнова поли – вся капуста в лебеде!

– Это не лебеда, а укроп!

– Лебеда!

– Укроп это! Ты пожуй! – Катька вырвала какую-то травинку и протянула старшей сестре. Та машинально сунула ветку в рот и тут же выплюнула с громким воплем:

– Дурка! Это же полынь!

– Я и говорю, что не лебеда.

Пора! Маша распрямилась и, стараясь не торопиться, двинулась в сторону калитки.

До выхода оставалось шага три, когда цепкая рука ухватила её чуть ниже локтя:

– Куда снарядилась?

В смятении Маша обернулась – Парашка, насмешливо щурясь, смотрела на неё.

– Пусти! – Она рванула локоть.

Напрасный труд! Рваться из Парашкиных рук – всё одно, что стену лбом прошибать, проще убиться.

– Пусти! Пусти, жаба вавилонская! – Маша металась, будто зверь в капкане. Всё напряжение, несбывшаяся надежда, освобождение, бывшее в двух шагах, вдруг вскипели, словно варево в ведьмином котле, глаза заволокло туманом, слёзы брызнули. Стучать кулачком в толстые бока было совершенно бессмысленно, но от ярости у Маши потемнело в голове. Отчего-то бить Парашку было неудобно, кулак не сжимался, и она не сразу сообразила, что всё ещё стискивает в ладони горсть жирных зелёных гусениц. А когда поняла, высыпала их прямо за ворот Парашкиной рубахи.

Та заорала так, будто ей вывалили за шиворот ведёрко углей. Бросив пленённую руку, визжа, будто придавленный телегой поросёнок, она рвала ворот, пытаясь вытряхнуть капустниц.

В одно мгновение Маша была возле калитки, рванула на себя заветную створку и помчалась по улице не разбирая дороги.

Шум, визг, крики – всё осталось позади. Свободна! Она свободна!

Мысль, куда, собственно, она бежит, даже не успела прийти в голову, когда сильные руки ухватили её за плечи.

– Ты что? Ополоумела? Куда несёшься?

Митя крепко прижал её к себе.

– Пусти! Пусти! Христопродавец! Иуда! Ненавижу тебя! Пусти! Я в речке утоплюсь! Всё одно не пойду за него!

Она лупила кулачками по груди, по плечам – везде, куда доставала, и рыдала в голос.

Митя сгрёб её в охапку и быстро поволок во двор.

Едва за ними стукнула калитка – будто лязг тюремной решётки отдался в ушах, – Маша безвольно повисла в его руках, перестав сопротивляться. Всё… Жизнь была кончена…

Подлетела красная растрёпанная Парашка, подбежали остальные сёстры, девки.

Маша стояла, уткнувшись зарёванным лицом в Митино плечо, и если бы он не прижимал её к себе, упала бы тряпичной куклой к их ногам.

Звуки доносились как-то странно, то пропадали, то слышались вновь, словно кто-то то зажимал, то отпускал ей уши.

– Сбежать хотела… В чулан её запереть! – Парашка тыкала Маше в плечо толстым пальцем, изо рта летели капельки слюны.

– Оставь её! – Митя отпихнул Парашку.

– Я матушке скажу! Батюшка её сызнова высечет!

– Только попробуй! – Митя так яростно глянул на сестру, что та попятилась, и ещё крепче притянув к себе Машу, обвёл взглядом взволнованную толпу домочадцев. – Батюшка дома?

Все вразнобой затрясли головами.

– Значит, так: никто ничего никому не рассказывает. Я сам скажу всё, что нужно и кому нужно. Понятно?

– Утечёт она! К полюбовнику своему! – снова сунулась Парашка.

Митя ожёг её свирепым взглядом.

– Я разберусь сам. А вы все замолчали и пошли капусту полоть! Живо!

Подхватив полубесчувственную Машу, он почти на руках потащил её в дом.

***

Маша лежала, прижав колени к подбородку. С детства, когда ей было плохо, она всегда сворачивалась так. Парашка за это дразнила её ежихой. Но на ежиху Маша не походила – свернувшийся ёж фыркает и старается уколоть, а ей хотелось только закрыться и спрятаться. В крохотной Митиной каморке под крышей помещались лишь сундук, служивший брату кроватью, да узкая лавка возле крошечного, как бойница, оконца. Летом здесь было душно и жарко, а зимой стена покрывалась изморозью.

Уложив её на сундук, Митя надолго ушёл.