я уже в курсе, что она сделала, но ее наказание мало того что чрезмерно, так еще и Наталья Филипповна обошлась с ней нехорошо. — Как распоследняя мерзавка, я бы сказала, но пока промолчу. — Я молода и, быть может, не так многоопытна, но уверяю, я буду уделять девочкам довольно внимания и оправдаю доверие его сиятельства.

Семь футов якоря этому сиятельству, куда он сам выберет. Спонсоры этой дорогостоящей каторги в курсе, что тут происходит?

— И доверие ее сиятельства, Юлия Афанасьевна. С вашего позволения я приступлю к своим обязанностям.

Когда я покидала учительскую, услышала — впрочем, не особо дамы и тихарились:

— Это надо было прислать нам змею.

Не наступайте мне на хвост — плохо будет.

Коридоры опустели. За моей спиной раздавалось шипение из учительской — нет сомнений, перемывали мне кости, и откуда-то тянуло посредственной пресной едой. Время трапезы, и по запаху судя, если кого-то и оставляют голодным, страдать от этого не приходится.

— Ты поняла, как все это работает? — спросила я у затаившейся Софьи. Сейчас я испытывала к ней сочувствие: остаться в здравом уме после ада в течение восьми-десяти лет — задача не для слабонервных. — Прежде чем пускать слезу, дай мне сказать и сделать. Я нас в обиду не дам.

Софья молчала. Я подумала, что избавилась от нее, проявив в полной мере свой настоящий характер, и пожалела: она могла бы мне помогать, хотя бы тело ее помнило то, что я никогда в жизни не знала. И эти проклятые иностранные языки, о которых упомянула начальница, вот уж в каком случае мне лучше вообще не открывать рот, если Софья так и не проявится.

— Мы можем договориться, — продолжала я. Со стороны, наверное, выглядело немного странно, хотя говорила я даже не себе под нос, а исключительно про себя. — Ты помогаешь мне — ты знаешь все про эту чертову академию. Я помогаю тебе, себе и девочкам. Это невыносимо, руки чешутся кого-нибудь пристрелить. Разве можно так обращаться с детьми?

Софья наконец всхлипнула, и я поняла — можно.

— Мне жаль, что тебе пришлось через все это пройти, — искренне призналась я. — Давай это исправим. Мы в выгодном положении, посмотри: у нас отличная крыша. Вот то сиятельство…

О нет, зачем я про него упомянула?..

— Его сиятельство — прекрасное прикрытие. Я — мы — ему очень нужны, а значит, любая, практически любая наша выходка останется безнаказанной. Я надерзила начальнице — и что? Я осадила эту даму в учительской. Мне — нам с тобой — никто не скажет ни слова. Ладно, академия тебе теперь уже безразлична… Чего же ты хочешь? Молчи, я сама догадаюсь. Замуж. И денег, конечно. Не знаю как в муже, потому что, прости, тело у нас с тобой одно на двоих, но в деньгах я заинтересована не меньше тебя. Без денег жить очень сложно. Ты помогаешь мне всем чем можешь, я получаю с Ветлицкого капитал. А замуж — ты же красавица! Будут деньги, вернешь себе честное имя, и все князья будут у твоих ног. Выберешь какого захочешь. Согласна?

Софья мне ничего не ответила, но зато я, совсем не планируя, свернула куда-то в коридор. Я была уверена, что пахнет сомнительным варевом с другой стороны, но подчинилась знаниям тела и не прогадала: запах стал отчетливей и сильнее, и я вошла в створчатые двери большой столовой, где в полном молчании, торжественно, как на поминках, вкушали яства воспитанницы Академии благородных девиц.

Холодно, гулко и слишком просторно. По порядкам академия напоминала тюрьму, по обстановке — сравнить было не с чем, но высокие потолки намекали на ничтожность тех, кто под ними ходит. Мол, песчинка ты незаметная, такой песчинкой проживешь и помрешь. Светлые стены и пол навевали мысль об отчаянном одиночестве в толпе таких же несчастных, и мне показалось, что это не мои субъективные ощущения, а выстраданные годами эмоции Софьи. Столов было много — но все же, на такое количество воспитанниц, а я навскидку насчитала где-то триста девушек, здание академии все равно очень большое. Как здесь используют помещения, для чего?

Самым маленьким девочкам было лет десять, и платья у них были коричневые, потом девочки постарше — мои, следующие — в зеленых платьях, потом в серых, голубых и наконец белоснежных. Чем взрослее воспитанница, тем сильнее от нее требуют чистоты, подумала я, проходя мимо стола старших девочек и бесцеремонно заглядывая им в тарелки. То, что там плавало, задумывалось скорее всего как щи, но напоминало лежалую капусту в постном масле, залитую кипятком. На вкус, вероятно, было таким же.

Меня от обеда почти воротило, а воспитанницы еле сдерживались, чтобы не накинуться на еду. Если младшие девочки в теле по возрасту, то старшие — просто прозрачные. Им даже не клали хлеба, и они в полном молчании медленно и печально хлебали суп. Я поискала взглядом их классную даму, но бесполезно. Все торчали в учительской, обсуждали событие. Обсуждали меня.

Содрогаясь от запаха, я дошла до стола своего класса и обнаружила, что малышей кормили сытнее. Ваша счастье, изуверы, злобно подумала я, иначе бы я надела котел кому-нибудь на гордо поднятую голову. Алмазова, увидев меня, выпрямила спину и начала работать ложкой реже, я ободряюще ей улыбнулась. Прочие девочки тоже перестали сутулиться, снизили темп, и нормальный детский обед превратился в церемонию принятия пищи.

— Тишина! — раздался рев, кто-то вскрикнул, мои девочки вздрогнули, но не посмели обернуться, зато повернулась я, выискивая причину. За столом старших воспитанниц появилась классная дама — о, знакомое лицо, госпожа Окольная, и она выдернула одну из девушек, всю пунцовую, из-за стола и вытолкала ее в проход.

Остальные продолжали обедать. Я не знала, стоит ли сейчас говорить что-то девочкам, или можно подождать, пока они покинут столовую. Одна малышка капнула супом на рукав и быстро, стараясь, чтобы я не заметила, начала стирать пятно, и я отвернулась.

Объяснимо, что эти дамы сами когда-то получали по полной. Необъяснимо, почему они так унижают и мучают тех, кто от них зависит. Хотя… Люди те еще нелюди. И в массе я, наверное, ненавижу людей.

Держа спину прямо, словно в меня вставили штырь — спасибо, Софья — и обучая свое второе «я» непечатным выражениям, я вышла из столовой, чувствуя, как Окольная мечет мне молнии в спину. Только попробуй коснуться кого-то из моих детей, и ты пожалеешь, что на свет родилась.

— Тебе их так жалко?

Софья. Да, моя козочка, и тебе лучше не знать, что я могу