любви. Однако для этого требуется преодолеть сильное беспокойство в связи с тем, что наша подруга или возлюбленная может испытать отвращение (а не любовь) к тому, что мы раскроем ей. Но в рациональном человеке беспокойство всегда берет верх над любовью: «Своему лучшему другу нужно открываться не в том виде, в каком ты существуешь самым естественным образом и сам известен самому себе, потому что это было бы омерзительно». Затем следует совет разума, полный отчаяния: «Необходимо так держать себя по отношению к другу, чтобы нам ничего не навредило, если бы он оказался нашим врагом». Любовь – в том числе к себе – невозможна в контексте нашей истинной природы [110].

Чем же наша истинная природа настолько дурна, что даже лучший друг не вытерпит этого? Мысли Канта схожи с миллеровскими: «Так же мы поступаем, когда в определенном месте в доме нечисто, точно так же мы не хотим, чтобы посторонний человек входил в спальню, где стоит ночной горшок, и, хотя он точно знает, что у нас он такой же, как и у него, мы все-таки этого не позволяем, потому что тогда мы привыкли бы к этому и испортили свой вкус. Точно так же мы скрываем свои ошибки». Хотя «у каждого из нас много свойств и желаний, неприемлемых для других», те из них, которые обнаруживают себя в туалете или спальне, очевидно, являются парадигмальными [111].

Смысл этих тревожных размышлений о любви заключается в том, что обмен сердечными секретами – это двусторонняя игра (хотя бы по той причине, что тревога от одностороннего раскрытия слишком сильна). Когда мы доверяем друг другу, у нас имеются одинаковые причины ничего не раскрывать третьим лицам. Обмен означает одновременно и акт любви, и способ защиты от ее врагов. Если моя возлюбленная может использовать то, что узнала, чтобы причинить мне боль, у меня есть повод сделать то, что сохранит ее любовь ко мне, и наоборот. Если каждый из нас отвратителен, раскрытие несет скорее утешение, чем угрозу. Когда достаточное количество людей предает огласке свои «отвратительные» качества, это становится знаком солидарности.

Побуждая раскрывать все больше и больше того, что мы обычно прячем, интимная любовь парадоксальным образом порождает многие тревоги, которые призвана вылечить. В этом смысле она создает условия для своего собственного воспроизведения. Когда тревога от угрозы ее ухода превышает ту, что вызвана ее непрерывностью, любовь (при прочих равных) продолжается.

Может показаться, что любовь неизбежно основывается на поистине хороших (или социально значимых) качествах. Но предполагаемая неизбежность скрывает тревогу – и воображаемый паллиатив: если я не соответствую требованиям, то не буду любим (тревога); если же соответствую, то буду (паллиатив). В обоих случаях не учитывается, что возлюбленный найдет хорошими те качества, которые помогают преобразить или успокоить его собственные тревоги. По очевидным причинам, зачастую эти качества во многом совпадают с хорошими: как правило, эгоизм, несправедливость или непостоянство нас только тревожат. Однако положительность качеств не является тем, что делает их особенно значимыми для любви.

Вспомним героев романа Нормана Раша «Смертные» Рэя и Айрис Финч. Айрис начинает посещать (отчасти с психоаналитическими целями) борющегося с предрассудками чернокожего врача Дэвиса Морела, не сообщив об этом Рэю. Когда тот что-то заподозрил, Айрис говорит начистоту: «Она рассказывала об этом, потому что ей было важно сказать правду, ради себя и ради него». По мере того как она рассказывает свою историю, Рэй начинает волноваться: «Приближалось что-то, чего он не хотел слышать. <…> Это было невыносимо». Он уверен, что Айрис влюбилась в Морела и вот-вот скажет ему об этом. Вскоре он уже не может выносить этого напряжения: «Он должен был знать, что приближается. Нечто близилось, и не имело значения почему: была ли то проблема их бездетности, усугубившаяся из-за того, что ее сестра ловко придумала забеременеть от полного дурака, или это было первое холодное дуновение менопаузы, или скука, которую она чувствовала с ним, против черного очарования черного ублюдка, которого он в силах стереть в порошок».

Когда Айрис поняла, что Рэй чувствует, она попыталась успокоить его: «Бедный. Мне очень больно, если ты считаешь, что я хотела чего-то подобного. Прошу тебя. Бедный мой». Несмотря на ее заверения, его тревога не утихает: «Он думал, что она хочет Морела, несмотря на все сказанное, она ничего с ним не сделает, но это точно так <…> „…он ей нравится больше <…> но я интереснее <…> не то чтобы она понимала это, но я понимаю“». Ситуация настолько обостряется, что, когда Айрис говорит «мы любим друг друга», он решает, что она имеет в виду себя и Moрела: «Он вздрогнул и почувствовал слабость. Это было уже слишком. „Я имею в виду нас, нас“, – сказала явно встревоженная Айрис, дотронувшись до его лица».

В конечном счете оказывается, что беспокойные подозрения Рэя имеют под собой почву. Айрис действительно без ума от Морела, хоть и уверена (как выясняется впоследствии, совершенно неоправданно), что держит все под контролем: «Я собираюсь увидеться с ним, но ничего не случится. Я люблю тебя, и ты мой муж. Но я буду ходить к нему, и когда он мне поможет, то перестану. Поможет так, что я буду удовлетворена». «Из-за этого я чувствую себя опустошенным», – говорит Рэй. На что Айрис отвечает: «Мне жаль. Так не должно быть». Услышав ранящий ответ, являющийся плодом ее откровенности (которая, в свою очередь, является результатом ее терапии с Морелом), Рэй начинает переживать еще сильнее: «Я в тупике, думал он». Айрис оживленно повторяет свои заверения: «„Ничего не случится. Я клянусь тебе в этом. Клянусь“. Она прижала ладони к груди, будто примадонна, но совершенно серьезно». Театральность жеста и признание Айрис оказали на Рэя разрушительное воздействие: «Бессмыслица заполонила его сознание. Они начали исчезать, подумал он трижды, заставив себя остановиться, когда почувствовал, что фраза укрепилась у него в сознании» [112].

В ответ на честность Айрис Рэй возвеличивает себя («я интереснее»), изображает всемогущество («я в силах стереть его в порошок»), подозревает заговоры («ее сестра ловко придумала»), винит гормональные изменения («первое холодное дуновение менопаузы»), сомневается в любви Айрис к нему… пока наконец его тревога не создает внутреннюю пустоту, которую заполняет бессмыслица. Вместо того чтобы спасти любовь, честность делает ее инфантильной и невыносимой.

Как и вера христианина, пережившего рождение свыше [113], новоиспеченная откровенность Айрис, несомненно, резковата. Чтобы донести эти истины до Рэя с какой-либо надеждой на понимание, сначала ей стоило тщательно подготовить почву. Если бы она так