вместо внутреннего образа себя, но и вместо ребенка, как актер в публичной драме жизни. Так это слово приобретает для него подвижное значение. Оно означает того, кто он есть, кем он хочет быть и кем должен быть, по мнению других игроков. «Ты» ведет к признанию своего «я». Лингвистическое единство слова «я» (его грамматическая идентичность) напоминает манящую, но иллюзорную целостность и четкость зеркального образа.

Точно так же, как одни файлы связаны со словом «любовь», другие отсылают к «я», которое, как утверждает Ницше, рождается там, «где начинается наше неведение, где мы не можем различить больше ничего» [102]. Где-то среди этих файлов находятся теории экспертов по «я»: психологов, психиатров, философов, священников. В зависимости от того, как я пытаюсь ответить на вопрос о своей идентичности, эти эксперты влияют на него. Когда священники были прорицателями, я был своей бессмертной душой, своим духовным «я». Теперь я стал чем-то другим. Вопрос, кто я есть, зависит от других настолько же, насколько вопросы о том, что такое любовь или как я должен любить. В нашем желании быть любимым неясно не только, чего именно мы хотим, но даже то, кем является субъект этого желания.

Глава 4

Тревога и этика интимности

Тревога – это психологическая реакция на невыносимое. Мы испытываем ее, когда хотим что-то вытеснить или втянуть внутрь, чтобы заполнить пустоту, но не можем. По – этому контейнирование [103] так важно. А раз это так, тревога примитивна. Она связана в первую очередь с разумом, который мыслит пищеварительным образом. Но «примитивное душевное [состояние. – Прим. ред.] в полном смысле слова бессмертно» [104]. Подобно мозгу рептилии, оно остается с нами даже во взрослом возрасте.

Невыносимое тоже коренится в примитивном и младенческом; самый знакомый пример – соматическая боль. Но если она является ощущением (или включает его), боль как таковая (например, боль потери) – необязательно. Скорее это видный представитель того класса явлений, к которым мы испытываем врожденное отвращение. Среди них же – тошнота и зуд. Мы стараемся оградить себя от подобных вещей. Если они находятся внутри (колики или болезненный запор), мы пытаемся вытолкнуть их наружу. Мы можем научиться переносить их, но изначально они нам отвратительны. Если они связаны с какими-то другими вещами, мы вытесняем их тоже, поскольку нам тяжело уделять им внимание. Удовольствие же принадлежит к классу явлений (наряду с некоторыми ощущениями), к которым мы по природе стремимся. К нему же относятся вещи, вызывающие радость, веселье или интерес. В той же мере, в какой мы склонны избегать соматической боли, мы ищем соматического удовольствия и надеемся сохранить его внутри (вместе со всем, что с ним связано).

Феномен подобной привязанности, знакомой любому родителю или владельцу щенка, приближает нас к пониманию того, как возможно перемещение удовольствия (или боли) оттуда, где оно может быть испытано (например, из полового члена), туда, где не может (например, в палец), а значит, пониманию изначально парадоксальной идеи пустого или воображаемого удовольствия (или боли): чтобы объяснить привязанность, мы постулируем удовольствие.

Поскольку нас влечет к тому, что мы хотим держать внутри, удовольствие служит противоядием от тревоги. Поэтому страдающего ребенка или щенка можно утешить, гладя или взяв на руки. Однако наша исконная привязанность к удовольствию еще не делает его внутренним благом. Если оно длится слишком долго или становится чересчур интенсивным, мы рискуем потерять контроль – сломаться, распасться на части – и впасть в беспокойство. Но так как удовольствие способно и противодействовать беспокойству, оно является по меньшей мере важным внешним благом.

В эти простые факты уходит корнями сложная структура и феноменология. Боль и удовольствие могут проникать в нашу жизнь под видом соматических ощущений. Но это лишь эмбрионы сущностей, чьи зрелые формы похожи на них не более, чем бабочки на гусениц. Как следствие, хорошая история об удовольствии и боли должна быть Bildungsroman [105].

Если первоначально контейнирование регулирует, что может находиться под моей кожей, то вскоре – что находится внутри моего «я». Но «я» бесконечно обогащается (или умаляется) под воздействием культуры и опыта: презрение выражают по отношению не к моему телу, но ко мне. То, как мне могут повредить, частично зависит от того, кто я. Последнее же отчасти определяется обществом. Поэтому то, что может находиться в моем теле (или проникать в него), частично определяется тем, кто я есть. Сводную сестру моей подруги мать застала в детстве за поеданием собственных фекалий. Позже, когда ее приучили к туалету, она отказывалась подтираться: ей была противна сама мысль о том, что она может рукой коснуться какашек. Вначале мы срыгиваем, только если тело не может удержать нечто внутри. Впоследствии нам плохеет от вызывающей отвращение мысли, как тела что-то касается.

Подобно контейнированию, изначально половое бессилие – проблема тела, затем «я» и, наконец, воображаемого тела: я не могу поднять нечто, потому что недостаточно силен или скоординирован, либо не могу преодолеть отвращение и коснуться этого. Тревога, связанная с бессилием и контейнированием, расширяет свою территорию совместно с этими процессами и потому занимает видное место среди «обманов, морочащих детей земли», как пишет Йейтс [106]. Но она также составляет часть энергии, которая движет самим делом [107].

Мы обогащаемся, вбирая в себя новый материал. А также обучаясь (зачастую благодаря любви) сохранять внутри невыносимые вещи, которые прежде могли только выталкивать. Невыносимое знаменует границы нашей личности, область интимности, из которой мы исключаем посторонних, но которую разрешаем исследовать возлюбленной. Мы исключаем из нее даже себя, она вне наших границ. Это область, куда мы зазываем возлюбленную взять нас, даже если туда тяжело проникнуть. Вот почему любовь включает в себя «заметную и необычную приостановку некоторых, если не всех, правил в отношении отвратительного» [108]. Если незнакомка говорит мне поцеловать ее в зад, она выражает презрение, предлагая сделать то, что обычно считается отвратительным. Если о том же самом меня просит возлюбленная, она перемещает отвратительное в область эротического и прекрасного. Анус, который Уильям Иэн Миллер называет «вратами в самое интимное, самое личное пространство» [109], представляет собой вечное искушение любви.

* * *

В одной из своих лекций Кант говорит о недоверии к другим, из-за которого мы не только «не показываем наши слабые стороны, чтобы нас не оценили слишком низко», но также «воздерживаемся от суждений». Только если мы избавимся от недоверия и «сообщаем другому то, что ощущаем», мы достигнем полноценной дружбы и