Помимо обычных словарей, есть и другие: тезаурусы, этимологические, словари цитат, конкордансы, общественные и частные истории словоупотребления. Свастика ничем не выделялась из множества других символов, пока нацисты не осквернили ее настолько, что она стала столь же непригодна для употребления, как и слово «негр». Поэтому историческим ассоциациям слова (будь то в коллективной истории или нашей личной) тоже должно быть отведено место в файловой системе. Поэты и писатели используют эту информацию наряду с простыми людьми, которым не чужда рефлексия. Кроме того, она помогает объяснить свободные ассоциации – неосознанное употребление слов.

Когда мы обучаемся слову «Папочка» настолько, что используем даже в мыслях и фантазиях, Внутренний Папочка все равно тянется за ним, как файл за ярлыком. Большая часть данных в этом файле написана на языке, которым мы больше не владеем свободно, – языке всасывания и выталкивания, в рамках которого функциональные эквиваленты рассматриваются одинаково. Но он все равно неявным образом влияет на то, как мы пользуемся словом-ярлыком. Например, как представляем себе отца и его роль в семье. Возможно, он даже мешает нам представить в этой роли себя и завести собственных детей.

* * *

Когда мы учимся играть в язык, это становится способом (возможно, основным), посредством которого реальность влияет на наш разум и поведение. Язык подвергает – или имеет потенциал для этого – наш развивающийся ум влиянию аккумулированной мудрости и глупости нашей культуры во всей ее долгой истории. И все это позволяет нам вступить в игру любви, в которую наши родители играли друг с другом и с нами с самого начала.

Историю любви, сотканную из файлов, которые наше общество ассоциирует со словом «любовь», можно назвать конвенциональной. Мы отыгрываем ее (в какой-то степени импровизируя), когда любим кого-то. Однако файлы, которые каждый из нас связывает с этим словом в результате самых первых уроков любви, содержат другую историю – младенческую. В отличие от конвенциональной, она познаётся в ситуации тотальной беспомощности и зависимости от другого. Но пограничные ситуации, связанные с вопросами жизни и смерти, делают опыт более интенсивным и запоминающимся: на войне (как и в имитирующих ее играх) сердце бьется быстрее. Если мы проживаем закодированную в обоих файлах сложную историю, сочетающую оба вида любви, мы испытываем интенсивные удовольствия младенчества, чувствуем себя полными жизни и энергии.

Таким образом, младенческий опыт представляет собой запас энергии, который впоследствии может быть использован для оживления серых будней. Как пишет Сэмюэл Джонсон, «в жизни так мало часов наполнено предметами, достойными человеческого разума, и так часто не хватает нам подлинного удовольствия или занятия, что мы вынуждены ежесекундно прибегать к прошлому и будущему для дополнительного удовлетворения и избавления нашего бытия от пустоты, вспоминая былое или предвкушая грядущее» [98]. Когда мы стареем, потребность в таком дополнительном удовлетворении возрастает, поскольку нас окружает все меньше предметов, подходящих нашему разуму, устремленному в прошлое:

Возможно, быть старым – это значит иметь освещенные комнаты

Внутри своей головы, в которых что-то делают люди.

Люди, которых ты знаешь, но не можешь точно назвать;

Каждая комната – как нечто давно утраченное, но проступающее вновь;

Знакомый распах дверей, поворот лампочки, улыбка на лестнице,

Известная книга, взятая с полки; а иногда только

Сами комнаты, стулья и разожженный камин,

Скрученный ветром куст у окна или солнце…

Тускнеющее дружелюбие на стене, одиноким

Утонувшим в дожде июльским вечером. Вот где они живут:

Не здесь и не сейчас, а там, где все случилось однажды [99].

Моя девяностолетняя мать часто не узнаёт на моем бородатом лице черт любимого сына, принимая меня за своего (давно умершего) младшего брата. И все же ее лицо, некогда тревожное, вновь светится юношеской красотой. Там, где находится она, ей лучше и радостнее, чем там, где ее вижу я. Счастливая! Освещенные комнаты не всегда так уютны.

Когда конвенциональная любовь препятствует младенческой, наши фантазии, мечты и желания отрываются от того, что происходит с нами на самом деле, а энергия и наслаждение, призванные оживлять реальность, направляются в иное русло. (Фрустрированная жена становится азартным игроком в бридж.) Младенческая любовь не познаётся и не развивается, конвенциональная (а вместе с ней сама жизнь) становится холодной и не приносит удовольствия. Хуже того, конвенциональная любовь, постоянно препятствуя младенческой, делает ее слишком болезненной. Младенческая любовь может оживлять – но она же может умерщвлять и разрушать.

Младенческая любовь может заставить конвенциональную выглядеть лучше, чем она есть. Из-за нее любовь включается в другие игры, такие как искусство, спорт или наука, получая от них больше удовлетворения, чем от человека. «История творческих борений человека, поисков мудрости и правды – это всегда рассказ о любви» [100]. Младенческая любовь влияет даже на мышление и принятие решений. Попав в тяжелую ситуацию, лучшее, что мы можем сделать, это примерить на себя некую роль, проверив, подходит ли она. Но именно потому, что мы разыгрываем ее в фантазии, влияние младенческой любви крайне велико. Наша рациональная оценка отношений может быть положительной. Но в наших фантазиях все идет наперекосяк. Мы заходим в тупики, которые фрустрируют и угнетают нас. Лелеем мечты, которые изнемождают и оставляют меньше энергии для реальных дел. Погружаемся в депрессивные грезы наяву, а в реальности наши желания ослабевают.

Отношения, конечно, могут приносить столько младенческого удовольствия, что, когда мы фантазируем о них, они кажутся идеальными, в то время как в реальности вообще не складываются. Тем не менее фантазия может одержать верх, и мы продолжим следовать ей: «Мы любим улыбку, взгляд, плечи. Этого достаточно: тогда в долгие часы надежды или тоски мы создаем в своем воображении женщину, создаем ее характер. И если мы потом часто видимся с любимой женщиной, то, какие бы проявления жестокости мы у нее ни замечали, мы уже не в состоянии лишить любящую нас женщину врожденной доброты, женщину, у которой такой взгляд, такие плечи; мы не можем, когда она стареет, лишить ее того, что, как мы знаем, было ей свойственно в молодости» [101].

Любовь матери к ребенку дает ему его зеркальный образ, но с некоторой особенностью: он сливается с ним как с чем-то, чем он хочет быть, а не чем является. Связность, целостность и четкость, которые он видит в образе, на самом деле противоречат его состоянию зависимости и отсутствию координации. Затем, изучая язык, он учится употреблять слово «я» не только