инструкций министерства иностранных дел. Ему очень нравился Париж, где он проживал в комфортабельном особняке, устраивал весьма популярные приемы и содержал одну из лучших оперных певиц столицы, выступавшую под псевдонимом Розали[15].

Больше всего на свете де Мерси боялся потерять эту превосходную во всех отношениях должность. Отсюда в своих отчетах на нескольких десятках страниц посол всячески превозносил достоинства дофины и то благоприятное впечатление, которое она производила на двор, будто бы пребывавший в полном восторге от нее. Заодно он прозрачно намекал на некоторую туповатость, неповоротливость и заторможенную сообразительность дофина, но уповал на то, что Людовик-Огюст явно будет преображаться в лучшую сторону под влиянием столь замечательной супруги. Во всяком случае, посол был уверен в том, что Мария-Антуанетта уже в скором времени будет вить из него веревки. Де Мерси бесконечно льстил императрице и сообщал то, что ей хотелось услышать. Тем не менее, нельзя сказать, что он ел свой хлеб даром, ибо опутал дофину такой паутиной слежки, которая извещала его о каждом шаге его подопечной. Посол подкупил одну из ее камер-фрау, маркизу де Дюрфор, и двух лакеев, так что, по его собственному выражению,

«к сему прибавляю мои собственные наблюдения, так что нет ни одного часа в течение дня, когда я не был бы в состоянии дать отчет о том, что мадам эрцгерцогиня могла сказать или сделать, или услышать…».

К этому следует добавить отчеты аббата де Вермона. При пересечении границы Мария-Антуанетта была лишена своего окружения при австрийском дворе, но аббат де Вермон был французским подданным, и его пощадили. Архиепископ Парижский счел его недостаточно подготовленным, чтобы отправлять обязанности духовника дофины, однако Мария-Антуанетта, чрезвычайно привязавшаяся к нему, обратилась с мольбой к свекру. Людовик ХV принял соломоново решение: аббата оставили, но в должности чтеца. Поскольку его подопечная упорно отказывалась от чтения книг, де Вермону приходилось читать вслух душеспасительные сочинения и править ее письма к матери.

Переписываться с прочими братьями и сестрами, за исключением поздравлений и соболезнований, Мария-Терезия запретила, опять-таки из опасения перехвата и перлюстрации. Единственно, что выпросила у нее дочь, так это право обмениваться письмами с Марией-Каролиной, супругой короля Неаполя и обеих Сицилий. Опять-таки, корреспонденция должна была направляться не напрямую, а пересылаться через Вену, проходя через руки самой императрицы. Переписка сестер не сохранилась, о чем историки бесконечно сожалеют.

Подозревала ли Мария-Антуанетта о том, что каждый ее шаг становится известен матери? Трудно сказать, но постоянные предостережения императрицы, что за всеми ее шагами следят враги при французском дворе, не давали ей покоя. Она жила в постоянном страхе, что с ее ключей могут быть изготовлены дубликаты, и не расставалась с ними круглые сутки. Это выглядело сильно по-детски, но нет ни малейшего сомнения в том, что враги либо у франко-австрийского союза, либо у самой дофины были.

В 1771 году исчезло обручальное кольцо Марии-Антуанетты, надо полагать, умыкнутое кем-то из прислуги, когда она сняла его, занимаясь своим туалетом. После длительных тщетных поисков, когда даже были подняты плитки паркета, пришлось изготовить новое. Хозяйка не придавала этому особого значения до тех пор, когда после рождения дочери в 1778 году кольцо не было возвращено ей священником парижской церкви Мадлен в сопровождении записки:

«Я получил сие кольцо при условии сохранения тайны исповеди, каковое передаю вашему величеству, со свидетельством, что оно было украдено с намерением наведения порчи, дабы помешать иметь детей».

Невзирая на самый разгар века Просвещения, при дворе еще вовсю процветали суеверия и невежество времен правления Короля-Солнце![16]

Попытки развлечения

Поскольку Мария-Антуанетта упорно отражала все попытки аббата де Вермона углубить свое образование, у нее оставалось много времени, которое она не знала чем занять. По молодости, необразованности и ограниченном знании языка она была не в состоянии задавать тон в обществе, привлекая туда придворных. Большая часть фрейлин ее штата состояла в нем еще со времен Марии Лещинской и Марии-Жозефы Саксонской, т. е. они были на четверть века старше нее и, будучи взращенными рабынями версальского этикета, мало чем отличались от графини де Ноай. Их вполне устраивали сложившиеся обычаи, но для дофины они казались ископаемыми диковинками из коллекции Габсбургов, всегда увлекавшихся покровительством наукам.

Молоденьких фрейлин было всего несколько, и они также жаждали развлечений. Уже тогда обладавшая острым язычком дофина стакнулась с ними и не стеснялась отпускать, будто бы втихую, им на ухо шуточки по поводу всего, «что есть угрюмое и безобразное». Естественно, пожилых дам возмущали эти насмешки в лицо. Как заметил граф де Беллаваль, «она имела несчастье насмехаться над всеми и не сдерживать себя». Людовик ХV дал точные указания мадам де Ноай: «Я нахожу хорошим, что в своем близком кругу мадам дофина выказывает всю свою природную веселость, но на публике, когда у нее собирается общество, надобно выказывать немного более сдержанности в поведении». Особенно широкое поле деятельности предоставлялось молодняку во время балов, которые устраивала по понедельникам графиня де Ноай с целью несколько развлечь дофину. Все танцевали: дофин и его брат, граф Прованский, — весьма тяжеловесно, граф же Артуа блистал изяществом и легкостью в исполнении фигур. Именно во время этих балов дофина сблизилась со своей первой фавориткой, принцессой де Ламбаль.

Не следует забывать, что Мария-Антуанетта выросла в большой и дружной семье. Императрица поощряла совместные игры и участие в любительских театральных постановках, причем следует принимать во внимание, что тогда это подразумевало не только комедию, но и оперу, и балет. Некоторые приближенные Марии-Терезии даже считали (но предпочитали держать эти крамольные мысли при себе), что она перебарщивает, взращивая таким образом безмозглых марионеток. Императрица даже заказала художнику Вайкерту запечатлеть на полотне спектакль, состоявшийся во дворце в январе 1765 года. Эта опера-балет называлась «Сконфуженный Парнас», музыку написал великий Глюк, либретто — выдающийся мастер таких сочинений Метастазио. В ролях парнасских муз выступили Мария-Кристина, Мария-Элизабет, Мария-Амелия и Мария-Каролина, тогда как Мария-Антуанетта вместе с двумя братьями блистала в балете. Принц Леопольд сидел за клавесином. В 1778 году королева упросила мать прислать ей эту картину и повесила ее в столовой Трианона, как напоминание о безоблачном детстве.

Ее тянуло к детям, и она попыталась завязать дружеские отношения с сестрами своего мужа — 12-летней Клотильдой, которая настолько располнела, что заслужила прозвище Мадам-толстуха,