Так что на комплименты Королеве я не скупился: даже наплёл ей, как бесподобно и изысканно изображение русалки у неё на руке – по правде говоря, этой русалке не помешало бы побриться. Генриетта пропустила пару стаканчиков, после которых я был наречён её закадычным другом.

– Рада знакомству с тобой, мистер Граймс, говорю, как на духу, – хихикала она, словно девица на выданье. – Хоть что-нибудь услышу про эту Сару Монахан – уж я сразу дам тебе знать.

Меж тем пора было обедать. Я заказал сосиски и пюре, выбрал столик у двери – на всякий случай, если придётся быстро ретироваться, – и устроился за ним. На вкус сосиски оказались лучше, чем на вид, и в пюре почти не было комочков: для стряпни в такой дыре – очень даже неплохо. Я уже собирал последние капли подливки остатками хлеба, когда почувствовал, как кто-то коснулся моей руки.

Подкрался неслышно, пока я тут жевал. Я с подозрением обернулся, готовый обнажить шпагу в случае угрозы, но увидел невысокую черноволосую женщину. Я отметил тонкую ниточку губ, нос картошкой, маленькие глазки, но главное – кожу: воспалённую, цвета спелой клубники, всю в волдырях.

Должно быть, я не смог скрыть ужаса – женщина с красным изуродованным лицом отпрянула и отвернулась. Из-за стойки раздался кудахтающий смех хозяйки.

– Не бойся, это Скальди Саль, – пояснила Генриетта. – Она и мухи не обидит. И надоедать не будет – только посуду заберёт. Несчастный случай, несколько лет уж прошло. Доменная печь полыхнула. А Скальди рядом оказалась. С тех пор такая.

Я повернулся к бедной женщине.

– Мне очень жаль, – только и смог сказать я.

Она пожала плечами и забрала у меня тарелку.

– Я слышала, о чём вы разговаривали с хозяйкой, – произнесла она тихо. – Как только пришли. Вы искали меня. – Она перешла на шёпот. – Я – Сара Монахан.

Кажется, я начинал понимать. Сара. Саль…

Неудивительно, что в этой мрачной таверне даже прислугу знают не по имени, данному при рождении, а только по прозвищу. Идеальное место, чтобы оставаться неузнанным! Я хотел вытащить конверт из внутреннего кармана, но назвавшая себя Сарой Монахан остановила меня.

– Не здесь, – прошептала она. – Я буду ждать вас снаружи.

Я кивнул.

Через несколько минут я попрощался с хозяйкой и вышел на улицу. Два пса промчались мимо, едва не сбив меня с ног: маленький, чёрно-белый, бежал за большим, коричневым, зажавшим в пасти дохлую крысу. Два мальца играли в ладушки у противоположной стены.

– Вы мне кое-что принесли, правда?

Я обернулся и обнаружил, что Скальди Саль снова стоит рядом со мной. Она обладала поразительным умением неслышно подкрадываться к людям.

– Да, я принёс вот это, – ответил я, доставая конверт из кармана пальто.

– Письмо, – без выражения произнесла она, вертя конверт в руках.

– От доктора Кадуоллэдера, – подсказал я.

– Ах да! – обрадовалась она. – Это чтобы прийти в последний раз. А я и приду! – Она улыбнулась, обнажив жёлтые колышки зубов. – Ведь доктор был так добр ко мне…

И с этими словами она развернулась и ушла, так же бесшумно, как и появилась. А я отправился в противоположную сторону, на берег реки, – туда, где жил четвёртый пациент из списка доктора.

Рыжий Том Керрик.

Его адрес оказался самым примечательным из всех прочих: Сьюзи Ли, Причал 12, Восточный берег; и странное дело: слова «Сьюзи» и «Ли» в списке были перевёрнуты – как если бы я держал бумажку вверх ногами.

Но лгать не стану, я не бросился тотчас разгадывать тайну подобного написания. Гораздо больше меня беспокоило, что четвёртый адрес находится на Восточном берегу – а это жуткое, гиблое место, в сравнении с которым даже Осиное Гнездо покажется цветочной лавкой, куда каждое утро заглядывают королевские фрейлины. Я знаю каждый клочок земли в этом городе, и, уверяю вас, Восточный берег стал бы последним местом, куда вы пожелали бы наведаться, даже в разгар солнечного дня. Однако у меня, в отличие от вас, выбора не было.

Когда я подошёл к реке, то увидел, что начался отлив: вода схлынула, и взору моему открылась прибрежная топь во всей красе. Взъерошенные чайки кружились над головой, хныча и взвизгивая. Я шёл по тропинке, отсчитывая причалы, мимо обветшалых пакгаузов и измождённых работой корабельных плотников.

Слева от меня, в иле, обнажённом отливом, копошились дети. Тощие девчонки и мальчишки, босые, в обносках, – они искали в речной грязи всё, что могли съесть или продать. У нас их называли – «землеройки».

Я невольно вздрогнул.

Это прозвище, данное обиженным судьбой детям, звучит весьма невинно. Но мне довелось узнать, каковы они на самом деле. Дикие подростки, брошенные родителями, или сироты сбивались в стаи, как обозлённые зверьки. Рыская по безлюдным заиленным участкам реки, они ревностно охраняли свою территорию от чужаков и, чтобы выжить, пытались среди плавников и обломков выловить хоть что-то, способное прокормить их. На вид – дети, каких много, но горе тому, кто их недооценил. Ходили слухи, что недавно банда таких детишек налетела то ли на портовых грузчиков, то ли на пьяных матросов, опустошила их карманы, оставила дюжих взрослых израненными и избитыми, а может, и того печальнее…

У землероек был даже свой язык – изобилующий гортанными звуками жаргон. Кое-каких словечек из него я нахватался за годы работы тик-такером. И не такого нахватаешься. Но даже несмотря на свой опыт, я каждую минуту был начеку. Восточный берег – это прибежище низших из низших, тех, кто приговорён жестоким городом существовать, не поднимая глаз к солнцу. Землеройки были столь же дики и непредсказуемы, сколь изобретательны и коварны. Иначе они бы не выжили. Я не сводил глаз с сутулых фигур в чавкающей грязи. Они находились на некотором расстоянии слева от меня, но шпагу я, на всякий случай, держал наготове.

– Огогули! Эй, ты!

Голос доносился с противоположной стороны. Я обернулся и увидел двоих молодчиков, возникших из темноты полуразвалившейся парусной мастерской.

Хотя эти двое были постарше опасной детворы, копошащейся в иле, по их хмурым обветренным лицам, по замысловатым татуировкам на подбородках я сразу догадался, что они – землеройки, из бывших. Водонепроницаемые клеёнчатые, по щиколотку, дождевики, потрёпанные зюйдвестки, пижонские, хотя и несвежие шейные платки, завязанные двойным узлом, жилеты с вышивкой выдавали в них речных головорезов – тех, в кого, вырастая, превращаются самые жестокие землеройки. Никому не сочувствующие и никого не щадящие, они проворачивают всевозможные тёмные делишки, от вербовки до похищений, контрабанды и вымогательств.

Я обернулся и увидел двоих молодчиков, возникших из темноты полуразвалившейся парусной мастерской