Словно этого было мало, в коридорах дома навечно поселились тяжелые запахи национальных блюд — вареная баранина, паприка, карри, капуста с приправами, — и дети всех оттенков кожи заполонили все улицы и переулки, играя в свои непонятные игры и вопя на неизвестных языках. Когда поток дикарей усилился, даже бездомных стало больше. Бернис не удивилась бы, если и инфлюэнцу принесли иностранцы. Ведь всем известно, что мигранты привозят с собой всякие хвори: ирландцы — холеру, евреи — туберкулез, итальянцы — полиомиелит, китайцы — бубонную чуму. Женщины из церкви часто рассказывали про нездоровые привычки, отсутствие гигиены и сомнительные моральные качества родившихся за границей людей. И все соглашались, что следует вывешивать плакаты с призывами не плеваться, написанными на всех языках, а не только на английском.

Почему дети этих голодранцев не умирают? Почему именно ее сын, коренной американец, заболел и ушел в мир иной? Так нечестно.

Как только эта мысль пришла Бернис в голову, в груди зашевелилось чувство вины. Она вспомнила женщин-иммигранток с больными детьми возле больницы Бернис видела страдание на бледных лицах супругов Янкович, когда они несли свою мертвую дочь: миссис Янкович чуть не падала, и муж поддерживал ее. Она видела белый креп на двери семьи Коста, когда умер Томми. В глубине души она понимала, что все матери одинаково любят своих детей и страдают не меньше нее, независимо от национальности, расы или религии. И все же… и все же у приезжих всегда есть трое-четверо детей, которые могут заменить почившего ребенка. У Бернис же был только один. И он умер.

Никто не застрахован от болезни.

Никто, кроме самой Бернис.

После того как женщина в платке вошла в дом, в переулке раздался, отражаясь от кирпичных зданий, гулкий одинокий голос, и послышался приближающийся скрип колес. Бернис высунулась из окна. Запряженная лошадью телега с двумя мужчинами в масках двигалась к ее дому.

— Выносите своих мертвецов! — выкрикивал один из седоков усталым, но равнодушным голосом, будто продавец газет.

Бернис обернулась к телу Уоллиса. Она знала случаи, когда заболевших желтой лихорадкой слишком поспешно хоронили, а потом оказывалось, что некоторых закапывали живыми. Вдруг и в эту эпидемию тоже так будет? По радио сообщили, что после парада от инфлюэнцы скончались больше пяти тысяч человек. Гробовщиков и студентов, умеющих бальзамировать тела, призвали со всех окрестностей, но их все равно не хватало. В последней газете, которую она прочитала до болезни Уоллиса, список умерших за день — вместе с перечнем погибших на войне — заполнял всю полосу: семь столбцов, напечатанных мелким шрифтом, с соответствующими пояснениями: «Сесил Ньюман, 21 год, от пневмонии; Мэйвис Риверс, 26 лет, от инфлюэнцы; Уильям Флинт, 15 лет, от инфлюэнцы». В другой статье называлось количество повозок, использованных для транспортировки тел от морга к кладбищу для бедноты. На трупы привязывали ярлыки для последующей идентификации и сваливали в канаву, вырытую паровым экскаватором, и могильщики тоже становились жертвами инфекции. Представители пенсильванского отделения Совета национальной безопасности объясняли по радио: «Наверно, еще никогда за всю историю Филадельфия не сталкивалась со столь серьезной ситуацией, которая сложилась вокруг захоронения умерших в результате нынешней эпидемии». При подобных обстоятельствах захоронение заживо выглядело вполне вероятным. От одной только мысли об этом Бернис бросало в дрожь.

Телега притормозила около одного из домов. В кузове лежали три трупа, завернутых в грязные, запачканные кровью простыни. Мужчины сошли с повозки, подняли лежавшее у крыльца спеленутое тело и бросили его поверх остальных. Потом взяли с крыльца второе, поменьше первого, после чего снова забрались на телегу и поехали к дому Бернис, призывая жителей выносить мертвецов.

Она не хотела отдавать этим людям Уоллиса. Они не имеют права забирать ее ребенка, она не позволит. Потом Бернис сообразила: мужчины не знают, что она наблюдает за ними из окна третьего этажа; не знают, что ее мальчик умер и она хочет оставить его дома. Если она проявит себя, Уоллиса бросят в эту ужасную телегу, а саму Бернис заставят пойти в больницу.

Она увидела свое отражение в треснувшем зеркале над умывальником. На нее смотрела всклокоченная незнакомка с бессмысленными глазами, ввалившимися щеками и землистой кожей. Она выглядела как умалишенная. Любой бы подумал, что она больна и нуждается в помощи. Но она не хотела помощи. Все равно ей никто не поможет. Она хотела умереть и встретиться с мужем и сыном. Когда телега проезжала мимо, Бернис отшатнулась от окна, но успела заметить маленькую бледную руку, торчавшую из груды завернутых в окровавленные простыни тел.

Могильщики останавливались еще дважды, чтобы забрать трупы, потом спокойно поехали дальше, словно исполняя простой ежедневный ритуал вроде доставки молока или зажигания уличных фонарей. В конце концов они завернули за угол и исчезли; низкий равнодушный голос еще раз повторил свой жуткий призыв, отразился от зданий в переулке и стал удаляться. Наступила тишина, и Бернис снова осталась одна.

Могильщики напомнили ей о детских страхах, когда старший брат Дэниел закрывал ее в ящике для картошки и пугал, что родители хотят от нее избавиться. Будто бы почтальон заберет ее и отправит в другую семью или за ней придут монахини, чтобы отвести в приют. Говорил, что сироты спят на деревянных досках на холодном чердаке и кормят их только холодной баландой, а если дети не слушаются, их бьют или запирают в кладовке, откуда иногда забывают выпустить. Первый раз Дэниел затолкал Бернис в ящик в пять лет, и она провела там несколько часов, заливаясь слезами и ожидая, что ее вот-вот уведут из дома. В конце концов в восемь лет она пожаловалась на брата родителям, но мать не желала верить, что ее драгоценный сынок способен на такие ужасные поступки. Она обвинила Бернис во вранье и отправила спать без ужина. Позже отец поймал Дэниела, когда он сидел на ящике, в котором плакала Бернис, и отхлестал его ремнем. После этого брат больше не запирал ее, но по вечерам, когда мать тушила лампу в детской, шептал через всю комнату жутким голосом, что монахини все равно придут за Бернис, или подкрадывался в темноте к ее кровати и хватал за щиколотки, пугая так, что она чуть не писалась. Годами она боялась заснуть, пока не услышит сопения Дэниела. Иногда он, ухмыляясь, спрашивал, почувствовала ли она вкус крысиного яда в овсянке, или подсовывал ей в постель мышеловку. Когда в тринадцать лет брат умер от тифа, Бернис безутешно рыдала. Никто не знал, что плачет она от облегчения.

Вдруг какое-то движение отвлекло ее от воспоминаний. Дверь противоположного дома приоткрылась, и в щель выглянуло маленькое осунувшееся лицо: девочка со светлыми косичками; нос и рот прикрыты красным шарфом. Оглядев улицу, девчонка вышла и встала на крыльце, ссутулившись, словно пыталась уменьшиться в размерах. Она была в огромном пальто с отвисшими карманами, надетом поверх длинного платья, и держала в руке пустой мешок.

Кажется, это дочь мистера и миссис Ланге, с невероятно синими глазами и странным именем. Как ее там? Лия? Пия? Точно, Пия. Бернис как-то слышала, как мальчишка Даффи окликал ее, когда она читала книгу на крыльце. Сначала женщина подумала, что это слово на иностранном языке, но потом увидела, как девчонка помахала в ответ и подошла поздороваться. Тогда-то Бернис и поняла, что странное слово — это имя. Позже она увидела около овощной лавки миссис Ланге вместе с той девочкой, и сообразила, что они мать и дочь. Обе не обратили на нее внимания, но Бернис заметила поразительный цвет глаз Пии — кобальтовый, как крыло сойки. Это случилось всего через несколько недель после рождения Уоллиса, и Бернис чуть не остановилась полюбоваться новорожденными близнецами миссис Ланге, но опомнилась и прошла мимо, ведь мистер Ланге отобрал работу у ее отца. Не хватало еще, чтобы соседи видели, как она разговаривает с немцами. Тогда Бернис мысленно отругала себя, но потом подумала, что близнецы — всего лишь младенцы и еще не успели впитать немецкий образ мыслей и поведения. Нельзя винить себя за то, что она умилилась их очаровательным мордашкам.