— Да, все в порядке.

— Оливия.

Еще секунда молчания, затем щелкнул замок и дверь открылась. Оливия стояла передо мной и вытирала глаза.

— Эмили?

— Что случилось?

— Ничего.

— Скажи мне.

— Я же сказала, ничего.

Я скрестила на груди руки, пытаясь одарить ее взглядом, которым в совершенстве владела Элиза, когда она хотела, чтобы кто-то прекратил маяться ерундой. Элиза научилась этому взгляду у отца, который имел дело в суде с преступниками и адвокатами, пытавшимися втюхать ему всякий вздор.

Оливия снова вытерла глаза и громко шмыгнула носом.

— Просто оставь меня в покое, хорошо?

В иной ситуации я бы ее послушала, кивнула головой, извинилась, выскочила из туалета и вела бы себя так, как будто всего этого никогда не было. Но Оливию что-то явно беспокоило, и я сочла своим долгом вмешаться, как обычно это делали Элиза или Маккензи.

Сначала я подумала, что, возможно, это связано с едой — я видела накануне, как Оливия таскает из рюкзака печенье, — но страдание на ее лице было другим, поэтому я задала первый вопрос, который пришел в голову:

— Тебя кто-то обидел?

— Нет! Никто меня не обижал, — поспешно ответила она и сделала большие глаза.

— Тогда в чем дело?

Должно быть, Оливия поняла, что я не собираюсь уступать, или же ей действительно хотелось кому-нибудь рассказать, потому что она вздохнула.

— Просто… — начала она, сдерживая слезы. Ее взгляд метался по туалету, лишь бы не смотреть на меня. — Мои родители…

— Что твои родители?

— Я подслушала их вчера вечером. Они ругались. Они… — ее голос сорвался, и она снова расплакалась. — Думаю, они разведутся.

Я не знала, что сказать. В нашей школе были и другие девочки, чьи родители развелись, но из наших родителей этого пока никто не сделал. До того момента мне и в голову не могло прийти, что мои родители могут расстаться. Да, они иногда ссорились, иногда весь семейный ужин могли не разговаривать друг с другом, но их любовь была настолько чистой, что сама мысль о разводе разбила бы мне сердце.

Я представила себе, что узнай я, что мои родители говорят о разводе, я бы тоже заперлась в туалетной кабинке и тоже разревелась.

— Только никому не говори, — сказала Оливия, в упор на меня глядя. — Карен не знает, и я не хочу, чтобы она знала. Обещай мне, что ты не скажешь другим девочкам. Пожалуйста, пообещай.

Секрет. Только наш вдвоем секрет.

— Обещаю.

И я сдержала свое обещание, гордая и верная, пока через две недели мы все не оказались в доме Маккензи. Оливия еще туда не приехала, и Маккензи огляделась по сторонам так, будто в ее спальне собралась толпа, затем подалась вперед и понизила голос:

— Она взяла с меня обещание никому не рассказывать, но угадайте, что происходит с родителями Оливии.

— Что? — спросила Дестини.

— Они разводятся!

Маккензи почти взвизгнула, как будто не могла сдержать возбуждения, а остальные девочки ахнули, даже я, так как знала, что обязана это сделать.

Как оказалось, это было неправдой. Хотя родители Оливии обсуждали такую возможность, в конце концов они решили остаться вместе. Но в тот день я изобразила удивление, как будто ничего не знала. Как будто это не было секретом, которым Оливия поделилась со мной. и только мы двое знали о нем, и никто другой.

Потому что оно и не было.

* * *

Суматоха началась в середине церемонии. Карен рассказывала историю о своей свадьбе, о том, как Оливия, будучи подружкой невесты, страшно нервничала, боясь произносить речь, но в конце концов прекрасно с ней справилась, заставив всех смеяться и плакать.

Когда Карен дошла до той части, где Оливия читала написанное для молодоженов стихотворение, в коридоре послышались голоса, напряженные и сердитые. Дверь в задней части зала открылась, и внутрь шагнул крупный мужчина лет тридцати с небольшим. Он был лыс, с густой бородой, в темных брюках, рубашке и галстуке. Как только он появился, мистер Кэмпбелл вскочил и грозно указал на него пальцем.

— Тебе здесь не рады.

Он не повысил голоса, но холодная ярость его слов заставила всех обернуться на дальний конец комнаты.

Подняв руки в знак капитуляции, мужчина сделал несколько шагов вперед.

— Я хочу увидеть ее в последний раз.

Молодой человек, раздававший похоронные программки, поспешил к двери и встал между мужчиной и передней частью зала.

— Сэр, я же сказал вам: вы не можете здесь находиться. Отец вызовет полицию.

Мистер Кэмпбелл уже шагал по проходу к незваному гостю. Он не торопился, шагал размеренным шагом, лицо его было бесстрастным.

— Филип, тебе лучше уйти.

Филип покачал головой, на его глаза навернулись слезы.

— Но…

— Никаких «но»! — Мистер Кэмпбелл вновь поднял руку и ткнул в него пальцем. — Не здесь. Не сегодня. Ты проявляешь неуважение к ее памяти.

Муж Карен, Джерри, передал Далласа миссис Кэмпбелл и уже торопился по проходу, чтобы поддержать тестя.

Дверь снова открылась. Мимо Филипа внутрь прошел новый мужчина и повернулся, чтобы встать рядом со своим сыном. Он был старше на вид. На нем был темный костюм. Похоже, это был распорядитель похорон.

— Полиция уже в пути, — сообщил он.

Филип замер, глядя в зал на лежащую в гробу Оливию. По его лицу катились слезы. Так прошло несколько секунд, затем его плечи поникли. Он склонил голову, развернулся и вышел.

Потребовалось несколько минут, чтобы все успокоилось. Кэмпбелл и Джерри вернулись на свои места, распорядитель похорон извинился за причиненные неудобства. Все это время Карен не сдвинулась со своего места в передней части зала. Она стояла, все еще сжимая в руке скомканный платок, до тех пор, пока не стало ясно, что все улеглось и она может продолжить свою речь.

— Я… Не помню, где остановилась. Так что я, пожалуй… — она умолкла и облизнула губы, — пожалуй, я начну с самого начала.

* * *

Кладбище было в десяти минутах езды. Здесь уже поставили белый шатер, а под ним — несколько стульев. Там сидели миссис Кэмпбелл и Карен. Карен держала на руках сына, а мистер Кэмпбелл, Джерри и еще несколько человек помогали перенести гроб с катафалка. Мы с Кортни встали вместе с остальной толпой. Небо было ярким, и почти все были в солнечных очках. Я была рада, что надела балетки, иначе каблуки постоянно проваливались бы в землю.

Как только все было готово, гроб установили на подставку. Члены семьи заняли свои стулья, и пастор начал заупокойную службу.

В середине его речи Кортни ткнула меня в руку.