Люди приходили, садились, смотрели, слушали, многие даже записывали в блокнот, потом я стал видеть все больше диктофонов. В основном интеллигенция, в основном почему-то мужчины и молодые, на втором месте женщины старше сорока, потом девушки – ни одной хорошенькой. Одни смотрели пытливо, другие с ленцой, или весело, или фанатично, выполняли все молча и как роботы или закидывали вопросами, обычно нелепыми. Каждый приходил за чем-то своим и приносил свое: восточную эзотерику, биомеханику Мейерхольда, раскрепощение тела по Айседоре Дункан в обмен на грацию, здоровье, просветление. Некоторые вообще не знали, зачем пришли, просто делали вместе с другими. Никто не хотел слушать – только выполнять мои указания или спрашивать, спрашивать, спрашивать. Никто не хотел понять и ни один не понял. Они хотели танцевать, не научившись ходить, двигаться плавно и выразительно, не выйдя из неподвижности, управлять своей «энергией», концентрировать ее…

А тот священник, пожилой, простой, взял и разорвал снимок – легко и точно. Вот так же легко и точно надо делать все, одним долгим или коротким движением, и жить надо одним затяжным прыжком… Я попытался. Я сам дал священнику это фото и попросил разорвать, а потом приснилась мама, как она плачет, и вернул, вернул ей, из смерти в жизнь, склеил.

Теперь я зажмурюсь и буду слушать тихое клокотанье варящихся макарон.

Норма Джин у витрины книжного. Я могу превратить тебя в Мэрилин, твой русый пирог запылает и накалится до яростной платины, а потом свернется короткими языками, твоя дутая куртка обрастет пегим мехом «собачьего» полушубка, наброшенным на плечи, в воротник которого ты спрячешь щеку, а что это алое, нет, черное под ним? Почему эти непременные цвета, которых я не помню в мамином гардеробе, которые в нем запретны, горьки, придуманы? Ты оденешься в окские капли, в школьную форму, в джинсы, свитер и ватник, в темно-синее бархатное платье, в гипюровую кофточку и жесткую юбку, стеснившую колени. А я буду стоять на теневой стороне улицы, зажмурившись, пока не услышу смех, этот дурной и нежный смех, и глупость шпилек по асфальту. Ты подбегаешь и касаешься моих век кончиками ногтей. Чтобы мне утром открыть глаза, нужны кончики твоих ногтей, которыми становится луч, ты поддеваешь ими сосульки, ты процарапываешь ими почки на ветках, выколупывая зеленый шелк.

«Не говори так», – просит Мэрилин, беря меня за руку.

«Как?» – спрашиваю я.

«Ты сказал: «Зачем-то хотелось жить». Разве так можно – «зачем-то»? Богу обидно это слышать. Бог тебя накажет, не боишься?»

«Бог наказывает меня только, когда я грублю маме», -говорю я и отвожу пальцем упавший ей на бровь завиток.

Она всегда слишком молода или ее уже нет. Вчера я поднимался с ней в лифте и слышал, как она смеется, как они смеются с бабушкой одинаковым смехом, склоняясь друг к другу, встречаясь висками, а на пятом этаже их ждет Валера, для которого детское питание, позванивает стеклом, когда магазинный пакет чуть вращается навесу.

Я встаю посреди моей комнаты и пытаюсь выполнить несколько элементарных движений. Я пытаюсь, видишь – как пытался все годы, только теперь это гораздо больнее. Если бы ты поднимала меня, водила моими руками, если бы ты крепко взяла меня сверху за руки, и я вдруг увидел свою занесенную стопу в шнурованном ботинке.

Я больше не могу двигаться.

Вчера я набрался духу и спросил Валерину мать, не нужно ли чем помочь. Она захлопала глазами, потом стала заунывно благодарить и, наконец, вышла к тому, что не мог бы я завтра днем посидеть с Валерой, пока она на рынок съездит, потому что только там настоящая зелень для бульона…

Она пустила меня в квартиру и, ни слова не сказав, исчезла.

Мы с Валерой до его болезни никогда подолгу не разговаривали. Он вообще был молчалив, любил возиться со своим автомобилем и летними поздними вечерами курить, стоя под козырьком подъезда. Я прежде не бывал у него. До меня вдруг доходит, что я не мог видеть, как Валерины мать и дочь поднимают его и перекладывают на кресло, чтобы сменить постельное белье. Не мог видеть, но видел. Или кто-то напел мне.

Кровать стоит изголовьем к двери. Валера слышит, как я вхожу, и запрокидывает лицо, показывая мне улыбку, глазами тянясь мне навстречу. А потом мы оба смотрим уже на нее, на Мэрилин, которая сидит, примостившись с самого краю кровати, так что колени натягивают юбку. Губы ее такие алые, какими могут быть только не накрашенные губы в далекой памяти.

Они оба движутся, Валерамэрилин. Валерамэрилин – гибкая раскатистая волна. Валерамэрилин – так звучит боль, протанцовывая по всему телу и покидая его. Валерамэрилин – это кто-то танцует мягкими кругами.

Возле витрины книжного стоит девушка. Вместе она, витрина и свет так похожи на что-то забытое, что-то, ради чего.

Норма Джин, ты только предвестье. Там впереди то, что было. То, чем я был, то, где я был, глядит на меня твоими золотыми бровями. Белыми предплечьями. Маленькими алыми губами.

*

Москва, сентябрь 2012

Таня Блюменбаум

Повесть

8 Сердце мое говорит от Тебя: «ищите лица Моего»;

и я буду искать лица Твоего, Господи.

Псалом 26

*

Щенок английского бульдога, которого подарил Тане на ее двадцатилетие старый друг Костя Голуб, казался вполне себе собачьим щенком. Но уже через год, каждое утро и каждый вечер, оглашал квартиру бабушкин ритуальный плач; с фольклором его роднило постоянство композиции, темы и манеры исполнения. Бабушка проклинала себя, затем укоряла Таню и под конец призывала лихо на голову Кости («Чтоб никогда ему не защититься!»), умыслившую подложить Тане – а значит в первую очередь бабушке – совсем другое животное вместо простого пса.

«Нет, это не собака! Ну, где вы видели собаку, которую не выволочишь гулять?!»

Каждое утро и каждый вечер бабушка ложилась ничком на пол в Таниной комнате (сгибать колени ей было трудно) и запускала под Танин письменный стол длинный зонтик изящной деревянной ручкой-крюком вперед. Ручка шарила, минутой ранее с проворством борца юркнувший под стол Батон кусал ее и отчаянно вминался в батарею, поэтому зимой его оборона бывала непродолжительна. Едва крюк зацеплял лапу, приходила на помощь Таня, и, как ни странно, не псу. Вооруженная шлейкой и поводком, она заходила со стороны окна, к которому не совсем плотно примыкал письменный стол, просовывала ногу между батареей и столом и