начинала подталкивать тушу к бабушке. У бабушки было больше силы в руках, потому она и тащила, а Таня толкала. Кроме того, бабушка не могла допустить, чтобы Таню цапнули. Как только бульдог выходил из-под стола целиком, Таня принималась надевать на него шлейку, пока бабушка, все еще лежа плашмя, держала его за передние лапы, увертываясь от оскаленного плоского рыла, благо, что шея, в которую переходит рыло, была не очень маневренна. Ноги были здоровее у Тани, поэтому выгул являлся ее обязанностью. Наконец-то снаряженный и покорный, Батон ковылял за Таней на поводке. Опыт полутора лет жизни не примирил его с каждодневными поражениями. Свой сломленный дух бульдог собирал во дворе по мельчайшим частичкам прежде, чем отправить все надобности. Это позерство уязвленного поэта особенно выводило Таню из равновесия по утрам – в университет она опаздывала самое меньшее на четверть часа.

Уже полтора года как ей некуда спешить утром, и Таня лезет под письменный стол в двенадцатом часу, не дожидаясь более, когда бульдожий пузырь предаст своего непокорного хозяина. В одиночку трудно: силы Таниных рук не хватает, чтобы вытянуть почти сорок распластавшихся килограмм. Однажды Таня придумала зонтиком тыкать бульдога в огузок, но это не успело принести плоды: за то время, пока пес оставался как был, не выказывая раздражения, Тане стало безумно жалко его, хотя она знала, что у данной породы просто высокий порог болевой чувствительности. Войдя через отчаянье в раж, Таня бросает зонтик и хватает Батона за лапы, поскольку лишь так и можно еще чего-то добиться. Батон щерится и не больно, но до боли злобно цапает Таню рисинными зубами. Они мучают друг друга, бывает, минут пятнадцать, и иногда, особенно когда вот-вот должны прийти месячные, Тане плачет, долго плачет, лежа, как бабушка, плашмя на полу.

Обычно Таня уходит не с чем, а потом убирает за псом. Уже больная бабушка настойчиво советовала вернуть Батона Косте или отдать еще в чьи-нибудь хорошие, крепкие руки, и тут же обе принимались рассказывать друг другу о том, как худо будет бедняге у чужих, жестких, непробиваемых, прагматичных людей, как те подавят его волю и сделают равнодушной дубиной. А Костя не мог взять собаку назад из-за аллергии; приходя к Тане, он чем-то накачивался и с порога зевал в лицо, поэтому на кухне его уже ждала кружка кофе, которой оказывалось недостаточно, и лишь после второй подряд зевота сменялась членораздельной речью.

«Батон суров, но это Батон», – произносил Костя, когда его бывший протеже входил в кухню и садился подле.

Потом они втроем шли к бабушке.

«Вы прямо Кай и Герда», – улыбалась бабушка.

«А вот розовый куст», – и Костя кивком указывал на Батона.

Когда Таня делала бабушке инъекции, Батон ставил лапы на край кровати и внимательно, нахмурившись, наблюдал, будто проходил практику в медучилище. Бабушка считала, что он «с приветом», впрочем, про Таню и ее отца она тоже говорила, что они не совсем в себе: оба «болтаются, болтаются и никак не приткнутся».

Костя делал все, что положено и когда положено, соответствуя бабушкиному представлению о психической норме. «Держись за Костю, как поросенок за краюшку хлеба, – говорила она Тане, – Как в горах с проводником: смотри, куда ступает он, и ступай туда же». Она прощала Косте остроумие, которое считала ерническим; говорила, что это нормально и даже хорошо, когда мужчина мнит себя умнее всех.

Навязчивым кошмаром бабушки стало то, что Таня «не справится». Но Костя, с тех пор как после защиты диссертации его личная жизнь пошла в гору, не то, что заходить – звонить перестал, а Таня худо ли бедно справлялась. Кроме как с Батоном, трудностей у нее не было.

Она покупала собаке мясо, а себе на оставшиеся деньги бородинский хлеб, молоко, шоколад. Она отдала перешить часть бабушкиного гардероба, несколько платьев сама подколола булавками; иногда они впивались в тело, тогда Таня вынимала их и, как правило, тут же теряла.

Таня ходила в церковь по воскресеньям и четвергам. Когда призывали оглашенных преклонить главы, Таня поднимала подбородок повыше, чтобы все видели, что она верная. Днем Таня много гуляла по улицам, вечером лежала на кровати, чаще всего читая, а иногда просто. Таня любила перечитывать свои детские книжки. Телевизор она не смотрела уже год.

Таня встала на стул, потому что побаивалась стремянки, подтянулась и сволокла с антресолей бабушкин белый норковый полушубок. Он был тяжелый и упал на пол, благодаря чему Батон смог раньше Тани приступить к его изучению. Отбив полушубок у пса, Таня взяла иголку с ниткой и попробовала – толком пользоваться этим инструментарием она не умела – залатать несколько проеденных молью дыр.

Она надела свое старый летний сарафан на бретельках, который носила лет с одиннадцати до восемнадцати; теперь он был коротковат, но нигде не стеснял. Таня натянула черные колготки и вдвинула ноги в черные лакированные бабушкины «лодочки». Они были настолько свободны, что при ходьбе хлюпали, и Таня приклеила их изнутри скотчем.

Обильный снег только пару дней как лег, и Николоямскую не успели расчистить. Таня не отошла от подъезда, а туфли уже превратились в две ледяные ванны. Пришлось достать из сумочки шерстяные носки, постоянно ожидавшие там такого случая, как и полиэтиленовый пакетик с горбушкой для снятия приступ голода (потом вместо горбушки в пакетик кладется просфора, чтобы после опять положить горбушку в уже освященный пакетик). Это были Танины собственные технические решения, долженствующие доказывать ей самой ее хозяйственность и сметливость. Но более всего она гордилась тем, что придумала в кармашке для мобильного телефона с внутренней стороны сумки держать проездные билеты и разные карточки: для скидок и рекламные, которые Таня брала бесплатно везде, где могла.

На носки туфли сели плотно, но отчего-то стало холоднее. Ноги у Тани стыли часто, хотя она и не помнила, когда последний раз простуда укладывала ее в постель. Она пошла вниз по улице, в сарафане даже под полушубком скоро замерзла и свернула к библиотеке иностранной литературы. Читательский билет был давно просрочен, поэтому Таня побродила среди книжных лотков в вестибюле, а потом села на скамью и съела припасенную горбушку, согнувшись вдвое, чтобы никто не зацыкал. Она смотрела через стекло во дворик и видела, как некий движущийся постамент для коричневой меховой шапки сбил такую же, но белую шапку с Ганди.

Два-три взгляда скользнуло по Таниным ногам.

Она минут пять стояла перед афишей «Иллюзиона». Все главные фильмы они с бабушкой посмотрели здесь, и Таня едва ли не по кадрам их помнила.