«должна опускаться тем глубже со своих интеллектуальных высот, чем больше количество людей, на которых она призвана воздействовать»[8]. Третья не допускает таких голословных заявлений, как сделал президент Эндрю Джексон по поводу Миссисипи: «Согласно умыслу Всевышнего, эта великая долина должна принадлежать единому народу»; каким бы очевидным этот постулат ни представлялся президенту и его слушателям, доказать его любому сомневающемуся отнюдь не легко.

Полагаться на разумность в таком ее определении можно лишь при некоторой общности интересов и взглядов у тех, кто чего-то добивается, и их аудитории. Миссис Бонд, конечно, пробовала увещевать своих уток: «Ко мне, утя, утя! Пора вас убить, нашпиговать и гостей накормить»[9]. Однако в целом призыв к здравомыслию не действует на тех, кого мы собираемся съесть. Любители мяса не пытаются найти аргументы, которые убедили бы овец. Точно так же Ницше не рассчитывал на понимание масс, которых назвал «немощными и неполноценными», а Маркс не собирался заручаться поддержкой капиталистов. Эти примеры наглядно показывают, что взывать к разуму куда легче, если власть сосредоточена в руках олигархии. В восемнадцатом веке важными считались исключительно мнения аристократов и их друзей, и эти мнения без труда рационализировались для других аристократов.

По мере превращения политического электората во все более многочисленный и неоднородный взывать к его коллективному разуму становится труднее и труднее: уменьшается количество очевидных для всех отправных точек, без которых согласия просто не достичь. В отсутствие общепризнанных догм люди вынуждены полагаться на собственную интуицию; а поскольку интуиция у различных групп разная, то и расчет на них приводит к раздорам и политике с позиции силы.

В этом смысле бунт против разума – повторяющийся феномен в истории. Ранний буддизм отличался разумностью, а его поздние формы и заменивший его в Индии индуизм ее лишены. Орфики в Древней Греции выступали против гомеровской рассудительности. От Сократа до Марка Аврелия выдающиеся фигуры древности в основном были людьми рационально мыслящими; а после Марка Аврелия в предрассудках погрязли даже консервативные неоплатоники. За исключением мусульманского мира, о притязаниях на разумность забыли вплоть до одиннадцатого века, когда благодаря схоластике, просвещению и науке призывы к разуму возродились с новой силой. Начавшиеся было с Руссо и Уэсли попытки им противостоять не выдержали натиска науки и техники в девятнадцатом веке. Вера в силу разума достигла апогея в шестидесятые годы и с тех пор неуклонно слабеет. Рационализм и антирационализм шли рука об руку с самого зарождения древнегреческой цивилизации, и каждый раз утверждение господства одного тут же приводило к ответному всплеску другого.

Современный выпад против разума существенно отличается от большинства предыдущих. Начиная с орфизма, противники рационального мышления обычно стремились к «спасению» – многогранному понятию, которое включает добродетель и счастье и достигается через трудно дающееся самоотречение. Целью же иррационалистов нашего времени является не спасение, а власть. Соответственно, у них своя этика, которая отличается от христианской и буддистской, и жажда повелевать неизбежно толкает их в политику.

Среди родоначальников этого движения выделяются Фихте, Карлейль, Мадзини и Ницше, которых поддержали такие мыслители, как Генрих фон Трейчке, Редьярд Киплинг, Хьюстон Чемберлен и Анри-Луи Бергсон. Их взглядам противостоят приверженцы Джереми Бентама и социалисты, которые, по сути, больше похожи на два крыла одной партии: космополитичной, демократической и призывающей к экономической независимости. Имея схожие цели, они разнятся inter se[10] лишь в средствах, тогда как новая идеология и ее кульминация в лице (пока одного) Гитлера отличаются именно целями, причем не только от обоих названных движений, а от всей традиции христианской цивилизации в целом.

В глазах почти всех иррационалистов, на учениях которых взращен фашизм, цель любого государственного деятеля наиболее ясно выразил Ницше. Сознательно противопоставляя себя как христианству, так и утилитаризму, он отверг доктрины Бентама относительно «наибольшего счастья для наибольшего числа индивидуумов». «Человечество, – утверждал он, – несомненно, скорее средство, чем цель… люди – всего лишь материал для опытов». Конечная цель для него – величие выдающихся личностей: «Цель в том, чтобы достичь той огромной энергии величия, которая смоделирует человека будущего посредством дисциплины и уничтожения миллионов немощных и неполноценных, которая к тому же сумеет устоять и не сломиться при виде причиненных тем самым невиданных доселе страданий». Надо заметить, что саму по себе постановку такой цели нельзя считать нерациональной, поскольку никакие цели в принципе нельзя обосновать с точки зрения логики. Эта цель может не нравиться, как не нравится лично мне, но аргументированно опровергнуть ее мы не можем так же, как Ницше – ее доказать. Хотя в данном случае иррациональность все же присутствует, поскольку рациональная мысль подразумевает объективность, а культ великого человека изначально предполагает, что «я – великий человек».

Основоположникам философской школы, взрастившей фашизм, присущи некоторые общие характеристики. Все они взывают скорее к воле, чем к уму или сердцу; власть ценят превыше счастья; доводам предпочитают силу, миру – войну, демократии – аристократию, а научной беспристрастности – пропаганду. Они выступают за спартанскую форму аскетизма вместо христианской формы, то есть считают аскетизм средством достижения господства над другими, а не воздержанием, способствующим добродетели и сулящим счастье на том свете. Работы более поздних их мыслителей пропитаны популярным дарвинизмом, согласно которому борьба за существование является источником появления более совершенных видов; только в их понимании борьба происходит между расами, а не между индивидами, как у проповедников свободной конкуренции. Удовольствие и знание в качестве конечных целей представляются им неоправданно пассивными. Они подменяют удовольствие славой, а знание – прагматическими утверждениями, что то, чего хотят они, и есть истина. Фихте, Карлейль и Мадзини еще как-то прикрывают подобные заявления ханжеской моралистической риторикой, тогда как у Ницше они впервые бесстыдно выступают во всей своей наготе.

В прославлении этого великого движения Фихте отводится меньшая роль, чем он того заслуживает. Начав как приверженец абстрактной метафизики, он уже тогда явно склонялся к деспотизму и эгоцентризму. Вся его философия разворачивается вокруг предпосылки «я – это я», о чем сам он говорит: «“Я” утверждает само себя и одновременно является результатом этого чистого самоутверждения; оно и субъект, и результат деятельности; совершающий действие и продукт действия; самость выражается в дело-действии (Thathandlung). “Я” есть, потому что само себя утвердило».

Согласно этой теории, «я» существует по собственной воле. Также получается, что и «не-я» существует по воле «я», однако созданное таким образом «не-я» никогда по-настоящему не отделимо от «я», пожелавшего вызвать его к существованию. Людовик XIV говорил: «Государство – это я»; Фихте заявил: «Вселенная – это я». Как заметил Гейне, говоря о Канте и Робеспьере, «по сравнению с нами, немцами,