скрыть рыдания, шумные и сопливые вздохи его так и пробивались наружу. Казалось ему, что бабушке только того и надо было, и при каждом всхлипе она словно бы расцветала, впитывая страдания, словно его невинные слезы были удобрением для ее старой больной души.

– Что случилось-то, бабушка? Скажи мне! – Андрейка не в силах более сдерживаться, рыдал уже взахлеб. Только теперь бабушка подняла на него взор и смотрела спокойно, как будто даже с легким удовлетворением.

– А ты не знаешь? В самом деле? – Андрейка отрицательно покачал головой.

Бабушка посмотрела на него, силясь понять, обманывает он ее или нет.

– Клавдии внук, Женька, тот с кем вы подрались… – бабушка опустила пустой взгляд на скатерть и молчала, но Андрейка уже все понял. Конечно, понял. – Умер он, Андрейка, в общем. Утром еще. От аллергии, от пыльцы задохнулся. Он астматик был, ушел гулять, а баллончик дома оставил.

Андрейка ничуть не удивился услышанному. В душе его ничего не екнуло и не похолодело в этот раз. Не потому, что ему было не жаль Женю – было и даже очень, просто, наверное, он не мог пока осознать происходящее, к тому же нельзя было сказать, что это была неожиданность. Хоть и желал бы ошибаться. Он надеялся, что вот-вот бабушка широко улыбнется, толкнет его в плечо и окажется, что это всего лишь одна из ее особо глупых шуточек. Но этого не происходило.

Бабушка, не найдя никакого эмоционального отклика от внука, уткнулась лицом в ладони и тихонько всхлипывала, редко сотрясаясь всем телом.

– Это я виновата, – приговаривала она – прокляла его, сглазила… всему честному народу объявила об этом, а бедный парень взял да преставился. Ох, видит бог, не желала ему зла.

Мальчик хотел было рассказать ей все, что нет ее вины в том, что случилось и что, если хоть кто и причастен к случившемуся, так это он – Андрейка. Но бабушка, которая была изрядно пьяна и находилась в помрачении сознания, явно не была готова к таким откровениям. К тому же отчего-то Андрейка чувствовал, что с ней будет все хорошо, что скорбь ее не жальче и не плоше Болливудской трагедии, увиденной по телевизору в субботний вечер, и, как в кино переживания кончаются с первыми титрами, так и теперь пламенеющая тоска в ее груди догорит еще до первых утренних лучей.

Мальчик почувствовал себя нехорошо – его пробрал озноб, а тело разом разбила усталость. Он утер слезы, тихонько встал из-за стола и ушел в свою комнату.

Сегодня же к вечеру у него началась лихорадка, сковав тело болезненной немощью, а рассудок горячечным бредом.

***

Андрейка стоял посреди проселочной дороги. Она была точно такой же, как и всегда, разве что казалась несколько шире. И вообще все казалось расположенным чуть дальше друг от друга, чем обычно. Заборы казались повыше, и дома, прячущиеся за ними, были отодвинуты от дороги заметно дальше, и даже обычно теснящиеся окна в избушках теперь раскинулись широко. Вероятно, так сказывался оптический эффект из-за того, что все дома, дорога и вообще вся деревня была окружена со всех сторон толщами холодной, темной воды так, словно кусок суши со всеми жителями погрузили на дно океана. Даже небо было не видно, и все окрестности сливались в единый темно-синий фон, прямо как в пасмурную погоду в Москве, когда не разберешь где низ, а где верх, потому как есть только серое полотно асфальта под ногами, которое, загибаясь где-то у горизонта, уходит в небеса, покрывая твою голову светонепроницаемым куполом.

Андрейка задрал голову, пытаясь продраться взглядом через наслоение тяжелой воды туда, где, по поверью, на поверхности плещут волны, согретые теплым солнечным светом. Но куда там, условное небо было непроницаемым, и даже пузырьки воздуха, исходившие от дыхания мальчика на высоте в пару десятков метров, терялись в холодной мгле. Быть может, поверхности вообще не существовало, и вздумай он подняться кверху, то очень скоро просто рассеется в пустоте и сам станет лишь частью бесконечной темноты.

Здесь же, на «дне», все оставалось по-прежнему, все законы движения и механики не нарушались водной средой. Андрейка попробовал сделать шаг, и он получился легко, как и обычно. И даже как будто бы еще легче, более плавно и быстро. Он зашагал по дороге, и оказалось, что, действительно, движение его сильно ускорилось, словно он парил в миллиметре над дорогой или скользил по льду. К тому же движение полностью подчинялось его желанию – он чувствовал, что есть силы ускоряться почти до бесконечности.

Вскоре он будто бы летел над землей, без всякого труда разбивая водяную ткань пространства на своем пути, которая, в свою очередь, совсем не была против и не создавала почти никакого сопротивления. Он смотрел по сторонам, заглядывая мимоходом в знакомые дворы, но не видел там людей, лишь низкие темные тени, почти без очертаний проплывали в окнах, возились на огородах и в хозяйственных пристройках.

Это было весьма странно. Он видел каждую трещинку на срубе дома, каждый цветок в палисаде и даже каждую порхающую бабочку над его лепестками, но люди были лишь бесформенной массой, неузнаваемой и непонятной. В какой-то момент мальчик даже остановился в недоумении, пытаясь понять, почему так происходит.

Он попробовал даже протереть глаза, но, когда он попытался осуществить задуманное, правая ладонь его наткнулась на матерчатую повязку. Он так привык ней, что перестал ее замечать. Андрейка отогнул повязку на лоб, и тут же мир, словно под влиянием новой силы, действующей на него, изменился, неохотно открывая то, что ранее было скрыто от посторонних.

Картинка в раз приобрела некоторую целостность, при этом став более усредненной. Теперь Андрейка мог различать людей, их движения, походку, одежду, даже лица. Но мелкие детали, доступные до сих пор, стали неразличимы, сливаясь в пятна с довольно общими очертаниями и линиями. Если раньше каждая травинка имела свою уникальную форму, то теперь трава существовала лишь как сине-зеленая масса под ногами, являясь цельным, нераздельным понятием. И так было во всем. Тогда Андрейка прикрыл левый глаз, и мир снова изменился.

Окружающий мир размылся, очертания предметов стали едва различимы, а многие мелкие детали и вовсе растворились в более крупных. Зато фигуры людей стали видны очень хорошо. Настолько хорошо, что лица стали читаться мальчиком, словно открытая книга. Каждая морщинка теперь вела собственное повествование, мельчайшее движение бровью, казалось, кричит внутренними переживаниями, такими явными, что становилось неясно, как вообще люди могут страдать проблемами взаимопонимания.

Люди отныне угадывались легко и безукоризненно точно. По положению рук, по тону голоса, по уголкам рта. Как человек поправляет волосы и как дышит и по тому, как встает со стула и делает первый шаг. Казалось даже, что теперь и вовсе нет смысла вести какие-либо разговоры, потому что и так все понятно и незачем сотрясать воздух. Андрейка настолько четко видел людей, что даже внешность их изрядно изменилась. Как будто в ней добавились ранее невидимые черты, которые отражали их суть, духовное и душевное состояние.

От одиночества к примеру – чернели веки, от трусости отекало лицо, а от горя вытягивались руки и делались ломкие. От безделья, как ни странно, – рос горб, а еще желтела кожа на шее. Теперь, лишь взглянув на человека, Андрейка мог рассказать о нем почти все. Получив такую способность, мальчику тотчас захотелось проведать всех своих знакомых, чтобы узнать о них побольше. Он летал из дома в дом, перекидывал повязку на другой глаз и пристально, с интересом, граничащим с восторгом, разглядывал знакомых. К слову, те, отчего-то его вовсе не замечали, не потому что он был невидим, а наверно, все оттого, что для них он был не более чем темным, едва различимым пятном на траве или стене.

Вот он залетел в самый ухоженный двор в деревне. За красивым плетеным забором располагался небольшой, но добротный дом, красиво облицованный по фундаменту, выкрашенный в приятный оливковый цвет и с дорогой черепицей на крыше. Двор был также небольшой, но в каждом его закутке обозначался порядок, своевременность и холеность. Жил здесь еще не старый вдовец – подполковник Красин. Андрейка знал о нем лишь то, что жена его умерла совсем молодой, не оставив ему потомства, а он более не женился, все время посвящая службе, которая стала ему за супругу, а солдаты за родных