и доброе и дальнейший разговор заладится сам собой, да так, что все эти взаимные изъяснения и покаяния окажутся вдруг не к месту. И чего вообще ворошить былое, когда можно радоваться настоящему.

Но время шло, и стройные ряды осоки были столь же неподвижны, как и поплавок на воде. Еще через полчаса стал подниматься ветер, и на воде поднялась такая рябь, что поплавок уже почти не стало видно. День в самом расцвете сил стал меркнуть и съеживаться. Тучи подбирались все ближе и ближе, с каждой минутой становясь все смурнее. Повязка на глазу стала съезжать с глаза все сильнее. Но мальчик, уже весь покрытый мурашками от прохладного ветра, все сидел на месте, только чуть чаще оглядываясь на тропинку. На лоб ему упали первые капли дождя, и тогда он свернул удочку, бросил в кусты и принялся сидеть, просто уставясь на почерневшую в одночасье реку.

Может, она все же придет, и они успеют поболтать хотя бы по пути домой? А прощаясь, договорятся о новой встрече. Еще пять минут.

Вода в речке бурлила, пузырилась и пенилась от сыпавшихся на нее с неба частых капель дождя, а мальчик все сидел на берегу, мокрый до нитки, обхватив колени руками. Вскоре дождь стал лить непроницаемой стеной, а усиливающийся гром заставлял сжиматься сердце после каждого разряда. Не в силах больше терпеть непогоду, мальчик подскочил на ноги и, поскальзываясь на мокрой траве, побежал по тропинке домой, по той самой, на которой так надеялся увидеть сегодня ее.

Попав на дорогу, он что было мочи побежал домой. Бежал напрямик, даже не обходя лужи – грязные брызги веером разлетались во все стороны, попадая на шорты и новую белую майку, тут же оставляя на ней жуткие разводы. Но Андрейке уже было все равно. Ему хотелось лишь поскорее добраться до дома, скинуть неприятную сырую одежду, пропитанную дождевой водой и разочарованием этого дня, залезть на печь-лежанку и в теплом, уютном уединении растворить свое сознание в любимых книгах. На деле всем помышлением он уже был там, и, казалось, лишь бренное тело его по причине собственного несовершенства и примитивности, неспособности перемещаться в пространстве мгновенно, подобно мысли, догоняло теперь своего хозяина, ежесекундно угнетаемое природной стихией.

Но вскоре, произошло кое-что, что разом вернуло его разум с теплой русской печи, обратно восвояси.

Пробегая мимо сенного сарая, он услышал звук своего имени, доносящегося из ветхого сооружения. И голос этот был так знаком, что ни шум дождя, ни гром небесный не смогли его затмить, спрятать в шуме грозного ненастья. Это была Марья.

Андрейка мигом остановился и принялся вглядываться через плотную завесу дождя, пытаясь понять, в самом деле это была она или же его дурачит собственный рассудок. Сарай вновь позвал его по имени. Теперь в этом не было никаких сомнений. Мальчик подбежал к нему и встал под маленький, не шире двадцати сантиметров козырек, при этом ему пришлось всем телом прижаться к трухлявой бревенчатой стене, чтобы дождь не касался его.

– Привет, – раздался манящий голос Марьи, сколь близкий, столь не досягаемый.

– Привет, – ответил Андрейка, невольно изобразив голос на ее манер, и, поняв это, осекся.

Но не прошло и мгновения, как он почувствовал редкое и ни с чем несравнимое чувство, которое время от времени случается с каждым. Чувство это появляется, когда ты понимаешь, нет, еще не понимаешь, а именно чувствуешь, что сделал что-то правильно так, как и следовало. Вот вроде они сказали друг другу всего по слову, но мальчик уже знал, как мысли и настроение обоих резонировали и настраивались на один лад. И первая теплая волна симпатии побежала по его телу, и он не сомневался – по ее тоже. А ведь он ее даже не видел.

– Ты где? – спросил Андрейка, уже без обычной робости и дубовости в голосе. Наоборот, он слегка улыбался, что, наверное, передавалось в его словах.

– Я здесь, внутри. Спряталась от дождя. Подойди сюда, – справа располагалась старая амбарная дверь, склоненная под тяжестью лет. Вверху около петель образовалась большая щель, в просвете которой появилось теперь светлое лицо Марьи. Точнее, не все, а лишь один зеленый улыбчивый глаз, темно-рыжий вихор волос и упругая щечка, обильно сдобренная коричневыми веснушками. Андрейка по стеночке, сдвинулся к ней, но, когда их глаза встретились так близко, чуть отпрянул назад.

– Как ты туда забралась? – спросил мальчик, косясь на большой ржавый замок на двери. Зеленый глаз Марьи заблестел от веселья.

– А ты угадай! – воскликнула она, но, не дав времени на раздумья, сама ответила.

– С другой стороны, под козырьком сгнила доска, и теперь, изловчившись, через прореху можно залезть внутрь. Тут хорошо, сухо и мягко. Мы с девчонками иногда тут сидим, когда на улице плохая погода, как сегодня. – У Андрейки было екнуло сердце, но Марья тотчас обрушила его опасения – а сейчас я одна тут застряла, шла домой, но не успела, решила сильный дождь переждать тут. И смотрю – ты бежишь по лужам, весь мокрый.

– Да уж, я был на речке… думал тучи обойдут стороной, потому не спешил уходить. Все дни дома, не хотелось уходить до последнего.

Глаз Марьи на секунду перестал улыбаться и как будто даже чуть потемнел.

– Да, понимаю. Глупо тогда получилось. Ты уж извини… Женя – дурачок, конечно, но что с него взять? Ты просто так страшно кричал тогда, а потом упал… все перепугались, даже не знаю… хорошо, что все обошлось. А что у тебя с глазом?

Андрейка тут же схватился ладонью за повязку на глазу.

– Ах, это? Да ерунда, ничего особенного. Бабушка просто сказала поносить, чтобы быстрее заживало, – соврал Андрейка, как ему показалось весьма ловко и непринужденно.

– Покажешь? – зеленый глаз в прорези двери снова округлился и заискрился неподдельным вниманием.

– Ну…ладно, – улыбнулся Андрейка и сдвинул повязку на лоб.

– Подойди ближе, не видно.

Андрейка наклонил голову вперед, подставляя «рыбий» глаз совсем близко к щели, с другой стороны которой на него с интересом глядел такой же точно, только живой, здоровый и полный цвета. Мальчик глядел в него и словно вяз в трясине большого изумрудного болота, глянцевого и искрящегося. Он обмер и, словно завороженный, вглядывался в бесконечно глубокую черноту Марьиного зрачка, в безмерные дали и пространства, прячущиеся в нем, такие обширные, что исчезнуть в них можно было навсегда, падая и падая, словно в пропасть, пока и самого себя не потеряешь.

– А правда, если смотреть близко друг другу в глаза, они очень забавно выглядят? – совершенно спокойно сказала Марья.

– Да уж…забавно…– отвлеченно отвечал мальчик, сбрасывая с себя оторопь последних мгновений.

– Но только не с тобой это не срабатывает. Твой глаз… он такой особенный, смотреть в него, не знаю даже с чем сравнить, словно в белый кисель окунуться, или как сквозь зимнюю пургу продираться, или в густом тумане заблудиться. Всякое кажется и мерещится, чем дальше, тем больше. Даже боязно… но интересно, – и зеленый глаз, обрамленный густым веером длинных ресниц, снова ласково заулыбался из темноты.

Не будь Андрейка продрогшим к тому времени до самых костей, наверное, покраснел бы от пяток до кончиков ушей. Голова его закружилась, а дурацкая улыбка не слезала с лица, как бы он не тужился ее убрать.

– Да ну, че уж там…скажешь тоже, – замямлил Андрейка и быстро натянул повязку обратно на глаз.

–А ты чего там стоишь? А ну давай забирайся сюда, чего мокнешь?!. – безапелляционным тоном, даже чуть срываясь на визг, произнесла девочка. Андрейка не смел сопротивляться, лишь подумал о том, что она и не подозревает, как хорошо ему сейчас, что стоял бы он под всеми дождями этого мира, лишь бы только быть в такой волнующей близости, чувствуя ее всей кожей, даже через толстую бревенчатую стену.

Быстро обежав сарай с другой стороны, он с большим трудом пролез в маленькую брешь в крыше, в процессе рассадив локоть и надорвав ворот на новой майке. Но это никак не обеспокоило его, потому что потом, добрый час, они с Марьей лежали на теплом, хоть и колючем сене, задрав ноги на стену, и болтали о разных глупостях, она рассказывала ему последние новости деревни, как Степу укусила пчела прямо в нос, отчего он стал, что перезрелая картошина. Марья звонко смеялась, порой задыхаясь и утирая слезы на румяных щеках. Он тоже вежливо посмеивался, хоть ему было больше жаль маленького Степу, и все больше слушал, не что она говорила, а как.

Ее голос, звенящий, как упавшая