пансиона при Московском университете В. И. Сафонович в подробном отчете об учебе своего отца отмечал, что дворяне во второй половине XVIII века «неохотно поступали на гражданскую службу, что считалось недостойным их сословия»[160]. Заметным исключением из этого утверждения были братья Тургеневы, принадлежавшие к той группе влиятельных молодых дворян, которые сделали свою карьеру на государственной службе. Их интеллект, уровень образования и связи в обществе обеспечили им быстрое продвижение по государственной службе, так что протеже А. Н. Голицына А. И. Тургенев уже в 30 лет был действительным статским советником и директором департамента. Точно так же его братья Николай и Сергей быстро заняли значительные руководящие должности, что также привело их к тесному контакту с правящими кругами России. Николай, по словам М. А. Корфа, «нося скромное звание помощника статс-секретаря в департаменте государственной экономии, играл довольно значащую роль по связям и влиянию на дела своего департамента, издал очень примечательный для той эпохи „Опыт теории налогов“».[161]

Тем не менее, хотя существовала система службы, окончательный контроль над ней и карьерой отдельных дворян, несомненно, оставался за царем. В литературе есть множество примеров того, насколько социальная мобильность и карьерный рост зависели от его воли. Один из них, случай генерал-майора А. А. Писарева, хорошо иллюстрирует это обстоятельство. 13 марта 1825 года Писарев обратился к генерал-адъютанту барону И. И. Дибичу с просьбой поддержать его прошение о назначении в попечители Московского университета «если возможно с военным чином и мундиром, по примеру кадетских корпусов; если же сего не возможно, то с переименованием в тайные советники» в знак признания его 35-летней военной карьеры. Дибич должным образом проконсультировался с Александром I, а затем ответил Писареву, вежливо передав, что царь категорически отверг его просьбу. «Его Величество находит в сем письме неприличным», что такое предложение исходит от частного лица, да еще от самого просителя, «ибо награждение чинами принадлежит только Высочайшей власти»[162]. С другой стороны, Александр I был рад услужить своему старому другу Р. А. Кошелеву, предоставив его племяннику А. И. Кошелеву по окончании Московского университета в 1824 году должность в Московском архиве иностранных дел, что «произвело сильное впечатление на начальника архива А. Ф. Малиновского». Даже бенефициар этого монаршего ходатайства описал это как «необыкновенное определение на службу»[163].

Однако в основном дворяне начинали служить кадетами, унтер-офицерами или юнкерами, а через несколько лет получали звание офицера. Российский офицерский корпус в конце концов состоял почти исключительно из дворян благодаря сословным ограничениям, наложенным на доступ к нему с 1796 года соответственно императорами Павлом I и Александром I. Причем последний требовал, чтобы недворяне служили унтер-офицерами по крайней мере двенадцать лет до произведения в офицеры[164]. Уже в первые месяцы своего правления Александр I обратил внимание на то, что полки его армии были полны унтер-офицеров, набранных из дворянства, которые были совершенно неграмотными, поэтому он «повелел принимать безграмотных не иначе как рядовыми»[165].

Миронов выделяет «довольно интенсивную внутрисословную мобильность» в среде дворянства в XVIII и первой половине XIX века. Он указывает, что потомственное дворянство «приобреталось путем получения первого офицерского чина в армии и сравнительно невысокого чина 8‐го класса на гражданской службе. Кроме того, награждение любым орденом на государственной службе открывало чиновникам с 14‐го по 9‐й ранг широкие возможности стать сначала личными, а затем и потомственными дворянами, поскольку потомственное дворянство приобреталось почти автоматически после 20–30 лет усердной службы. Для чиновников-дворян в средних чинах и для дворян-офицеров имелась реальная возможность заслужить высшие чины или ордена высших степеней и переместиться в высший слой дворянства»[166].

Тем не менее эффективная социальная мобильность посредством получения дворянского статуса оставалась сложной задачей для тех, кто изначально не принадлежал благородному сословию. C периода правления Александра I достижение подобной цели облегчалось именно благодаря развитию системы учебных заведений, которая впоследствии будет все более способствовать продвижению по службе и приобретению сопутствующих привилегий дворянского статуса. Отсюда и попытка Сперанского связать карьерный рост с успешной сдачей экзамена на государственную службу, которую мы обсудим в следующей главе, хотя реализация предложенной Сперанским схемы оставалась фрагментарной и непоследовательной вплоть до 1870‐х годов[167].

Язык, двуязычие и его последствия

Отличительной чертой образованных русских в эпоху Наполеона было свободное владение французским языком. Во Франции, как следует из замечания рассказчика недавнего романа, об этом все еще помнят: «En Russie… au moment des campagnes napoléoniennes, l’aristocratie a dû réapprendre le russe car elle ne parlait que français («В России… во время наполеоновских войн аристократия была вынуждена заново учиться говорить по-русски, потому что до этого они всегда говорили лишь по-французски»)[168]. Это обстоятельство ясно отражено в самых первых строчках романа Льва Толстого «Война и мир», посвященного эпохе наполеоновских войн, где воспроизводится разговор графини Анны Павловны Шерер, фрейлины вдовствующей императрицы Марии Федоровны, и князя Василия, первого гостя, прибывшего на вечер, состоявшийся в ее петербургском салоне в июле 1805 года. О владении князем Василием французским Толстой пишет: «Он говорил на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды».

Первая глава четвертой книги романа описывает еще один вечер у Анны Павловны, состоявшийся семь лет спустя, 26 августа 1812 года, «в самый день Бородинского сражения». Несмотря на разразившийся между Россией и Францией конфликт, а также общий страх и ненависть к Наполеону, разговор тем не менее по-прежнему ведется патриотически настроенными русскими дворянами — мужчинами и женщинами — почти полностью на отличном французском языке[169]. Некоторые мемуары действительно свидетельствуют об усилении антифранцузских настроений по мере распространения новостей об оккупации Наполеоном Москвы. Вигель «рисует выразительную картину реакции провинциального дворянского общества на военные известия: „Всю осень, по крайней мере, у нас в Пензе, в самых мелочах старались выказывать патриотизм. Дамы отказались от французского языка“»[170].

Однако коллективное презрение русского дворянства к Наполеону, особенно после 1812 года, не сразу уменьшило их энтузиазм по отношению к французскому языку или его использование в дворянской среде. Как справедливо заметил Николай Рязановский, десять лет спустя декабристы обычно писали и говорили по-французски. Это касалось и их ведущего идеолога П. И. Пестеля, получившего образование в Германии и свободно владевшего тремя языками. Д. И. Завалишин, осужденный как декабрист, несмотря на то что его формальное членство в Северном обществе остается под вопросом, описал важность французского языка в его собственном воспитании и образовании: «Матушка вовсе не дорожила русским