по-русски, как в упомянутых выше случаях И. А. Раевского и Д. В. Голицына. Это побудило министра просвещения доложить царю, что иностранные пансионы «юным россиянам внушают презрение к языку нашему <…> и в недрах России из россиянина образуют иностранца». Это наблюдение находит отклик в статье В. О. Ключевского о пушкинском «Евгении Онегине» 1887 года, в которой историк прослеживает характерные культурные особенности современных реальных прототипов вымышленного персонажа[200]. По словам Ключевского, Европа и ее культура на протяжении всей жизни восхищали современного русского дворянина «где-нибудь в глуши Тульской или Пензенской», так что «он старался стать своим между чужими и только становился чужим между своими», «в глазах своих он казался родившимся в России французом». Следовательно, утверждает Ключевский, «[к]огда наступала пора серьезно подумать об окружающем, они начинали размышлять о нем на чужом языке, переводя туземные русские понятия на иностранные речения», приблизительно совпадавшие по смыслу. Со временем отсутствие прямой языковой связи со своим окружением привело к тому, что «природный сын России, подкинутый Франции», развил чувство отчуждения и фактически стал «человеком без отечества, как называли его жившие тогда в России французы», что было вполне естественно. Опасность заключалась в том, что «незнание вело к равнодушию, а равнодушие приводило к пренебрежению» всем русским[201].

Именно осознание в правительственных кругах такой опасности привело к принятию указа от 25 мая 1811 года, согласно которому преподавание русского языка становилось обязательным во всех частных пансионах. Его преамбула раскрывает озабоченность правительства тем, что «дворянство, подпора государства, возрастает нередко под надзором людей, одною собственною корыстию занятых, презирающих все неиностранное, неимеющих ни чистых правил нравственности, ни познаний». Что еще хуже, «следуя дворянству, и другия сословия готовят медленную пагубу обществу, воспитанием детей своих в руках иностранцев». Таким образом, указ требовал от училищного начальства при назначении директоров частных пансионов оценивать как их моральные качества, так и их владение русским языком (это в равной степени относилось ко всем назначениям преподавателей) и, что особенно важно, осуществлять преподавание всех предметов исключительно на русском языке[202].

Н. С. Мордвинов предпочитал, чтобы правительство пошло еще дальше и закрыло все школы в России, принадлежащие и управляемые иностранцами. Он был обеспокоен тем, что «[г]осподство французского языка делает их [иностранных учителей] теперь как будто необходимыми и заставляет небогатых людей поручать мало известным, жадным и несведущим чужеземцам воспитание детей своих, даже дочерей». Он пришел к выводу, что «от всего этого вред происходит огромный»[203]. Обеспокоенность Мордвинова действительно разделялась в правительственных кругах, о чем свидетельствует не только майский указ 1811 года, но и аналогичная директива, изданная в январе 1812 года. От всех иностранных учителей, работающих в качестве домашних гувернеров или школьных преподавателей, стали требовать предоставить рекомендации, полученные от их российских работодателей и подтверждающие их компетентность и знания.

Кроме того, выполнение этого требования должно было осуществляться совместно с министерством полиции. Как красноречиво выразился министр народного просвещения граф А. К. Разумовский в «Заключении», приложенном к документу: «Лучше поставить преграду злу, чем равнодушно взирать на пагубное его влияние»[204]. Но, несмотря на всю озабоченность правительства растущим влиянием французского языка и французов на российскую систему образования и законы, направленные на его ограничение, мало что говорит о том, что они были успешными. Например, А. С. Гангеблов вспоминал, что при поступлении в Пажеский корпус в возрасте 12 лет в 1813 году его неформальный вступительный экзамен состоял в чтении страницы некоей французской книги, на основании чего он был незамедлительно принят в пятый класс[205].

Н. И. Тургенев был среди современных ему россиян, настоятельно призывавших придать их родному языку должный статус по отношению к французскому:

Те, кто стоит во главе русского общества, будут и впредь иметь все основания изучать иностранные языки, однако прежде всего им следует выучить родной язык, не менее богатый и прекрасный. Все бы выиграли, отказавшись от иностранных языков в разговорах и переписке и прибегая к иным языкам только для облегчения отношений с другими странами, для знакомства с литературой цивилизованных народов, успехами искусств и наук[206].

И снова Н. С. Мордвинов пошел гораздо дальше, призвав к полному запрету использования французского языка при дворе и в обществе. Наряду с языком, по его мнению, должны быть выведены из употребления французские вещи и обряды, «которых так много», поскольку они в совокупности подрывают гордость и патриотизм исконно русских, что предвещает «следствия печальные»[207].

В то же время владение русскими дворянами французским языком вызывало восхищение у некоторых наблюдателей. Носитель языка (или, по крайней мере, его женевского варианта) Дюмон был очень впечатлен аутентичностью разговорного французского у русских. Он описывает званый обед у графа Строганова, на котором присутствовали также другие члены Негласного комитета Александра I, Новосильцев, Чарторыйский и Кочубей, а также несколько дам, в том числе юная графиня Строганова и ее мать, княгиня Голицына, обе так хорошо говорили по-французски, что «кажется, будто бы находишься в парижском салоне»[208]. Французский романист Проспер Мериме (1803–1870), опубликовавший два перевода произведений Пушкина, «Пиковая дама» и «Гусар», предположил, что писатель, должно быть, думал по-французски, потому что его русская речь очень сходна с французской[209]. Если взять другой пример, П. А. Вяземский вспоминал о мастерстве своего двуязычного отца, что, несомненно, было довольно типичным явлением. В 1802 году 10-летним мальчиком он вспомнил случай, когда его отец рассказывал своей малообразованной сестре о Наполеоне (которым он очень восхищался и портрет которого даже висел в его спальне) и его значении на современной мировой арене:

Мой отец, как и почти все образованные люди его времени, говорил более по-французски; но здесь нужно было говорить по-русски, потому что слушательница никакого другого языка не знала. Жуковский, который введен был в наш дом Карамзиным, говорил мне, что он всегда удивлялся скорости, ловкости и меткости, с которыми, в разговоре, отец мой переводил на русскую речь мысли и обороты, которые, видимо, слагались в голове его на французском языке.

Вяземский завершает свой рассказ, отмечая атмосферу терпимости, которая царила в первые годы правления Александра I. Люди тогда не стеснялись открыто выражать свое мнение, и даже те, кто не соглашался с восхищением его отца Наполеоном, никогда не упрекали его в этом[210].

В другом месте, в своей «Старой записной книжке», Вяземский объясняет «несчастную привычку русского общества говорить по-французски», приводя одно услышанное им однажды оправдание: «Что же тут удивительного? Какому же артисту не будет приятнее играть на усовершенствованном инструменте, хотя и