домовому. Тот, к удивлению Огана, без пререканий принял подношение и захрустел сладостью.

У Василисы заурчало в животе, да так громко, что можно было бы подумать на карету, стучащую о мостовую. Только вот рядом не было мостовых.

— Как это так у нас хозяйка хлебосольем обделенная? Непорядок. Обида. Ты какими судьбами, ясноокая? Надолго? Звать-то тебя как, аль не достоин я пока чести знать?

Оган хотел возмутиться: мол, чего это хранитель подле посторонней вьюном стелется? Но только было открыл рот, как домовой и Василиса исчезли, растворились, словно и не было их тут. Комната опустела. Даже кошка и та пропала. Смогич растерялся, выглянул в коридор. Внизу, с кухни, доносились приглушенные голоса и запах гречневых блинов, залитых топленым сливочным маслом. Этот запах перевесил все странности. Оган притворил дверь и принялся спускаться. Под ногами скрипели половицы. Шаг, другой, третий. Но лестница на двенадцать ступеней все не желала заканчиваться. Она вытянулась, удлинилась, пленяя бесконечностью. Голоса из кухни то приближались до различимых слов, то удалялись, превращаясь в эхо.

«Как же тебя так угораздило, хозяюшка?»

«Самой бы понять, как так вышло. Только вот единственный, кто может ответить на этот вопрос, мертв».

«Так спроси его, заложного. Раз ходит к тебе, значит, нужда у него. Мается неприкаянный».

Деревянная ступень с хрустом раскрошилась. Нога Огана соскользнула и ухнула в пустоту. Княжич схватился за перила, но те с легкостью отделились от балясин, лишая равновесия. Внизу заворчала пропасть. В ее пасть уже летели доски, щепки и пепел, больше похожий на снег. Кружились сухие листья, медленно падали белые кувшинки. Смогич никогда не боялся высоты, но тут отпрянул, прислонился к холодной стене. По виску тек пот, сердце стучало о грудь спятившим дятлом. Голоса отдалились. Начало и конец лестницы ушли в темноту. Под ногами зиял провал. Стоять опасно, возвращаться бесполезно, идти вперед страшно. Вот и выбирай свой путь. Следуй ему и будь верен до конца. Оган сглотнул, оперся рукой о стену. Привычка переть напролом взяла верх. Он нащупал носком доску, постучал по ней ногой. Вроде крепкая. Ступил и провалился.

«Да толку Велимира спрашивать. Я его ответ в карман не насыплю. Да, и кто мне поверит, кто в Навь пустит?»

— Полно те, хозяйка. Есть просьбы, в которых не отказывают. Главное не гнушаться, на своем стоять. Хозяин, вы за-свой обедать будете? Барышня печь истопила да блинов напекла. А вы невеждой стоите, рот раскрыв.

Оган потряс головой. За кухонным столом сидели домовой и Василиса. На столе исходили паром блины, в чашках бледнел густой овсяный кисель.

— Что здесь происходит? — не выдержал он.

— Помин у нас, хозяин, неужто не видишь?

Оган побледнел, покачнулся и начал оседать. Гостья подскочила и не понять, как оказалась рядом, придержала. Уверенно и крепко.

— Ну что же ты пугаешь, дедушка Вагн? А вам, Оган Смогич, больше есть надо и меньше крепленое пить. Не на будущее помин, на прошедшее. Не вещий сон.

— Сон?

— Ну, конечно, — она улыбнулась виновато, — Вы мне снитесь, только и всего. Странно, конечно, я с Велимиром поговорить хотела.

— За день не наообщались? — вырвалось в ответ едкое. — И что значит, я вам снюсь? Я вполне осознаю себя и реальность вокруг.

— Значит, вас зеленое небо и внешний вид часов не смущают?

— А что с ними не так? — Он взглянул на большие настенные часы. За стеклом циферблата играла со стрелками кошка, отчего те вертелись, словно лопасти у мельницы.

— Я сплю? — Оган зажмурился, но, когда открыл глаза, все остались на своих местах.

— Нет, сплю я. А вы плод моего сновидения.

— Плод, значит, — довольная улыбка вышла сама собой, в глазах отразился отблеск свечей. — Запретный, видимо.

Молниеносное движение, и он уже целует Василису. Пьет ее губы и сам пьянеет сильнее, чем от вина. Прижимает к себе мягкое девичье тело, тянет тугую косу, слышит стон, стонет в ответ… и просыпается, обнимая подушку.

Долго смотрел на нее Оган. Наконец растер лицо ладонями, перевернулся на спину, положил руки за голову и уставился в потолок. Интересные нынче сны показывают.

Домовой появился, когда он закончил бриться. Не топал, возник, как положено, из зыбкой дымки и доложился:

— Там ваш батюшка с матушкой невесту привели.

— Пусть идут, откуда пришли. По четвергам я не женюсь.

Вагн на это только головой покачал, снял с плечиков кафтан с тремя десятками пуговиц и протянул его хозяину.

— Увы, молодой господин, я уже впустил их. Вам же придется за дела свои ответ держать. Гневайтесь при этом сколько душа пожелает.

— И как одно с другим увязать?

— Как всегда. При помощи ума и хороших манер. Помыслите об этом, пока застегиваться будете.

В гостиной пребывали трое: княгиня Зорина Горовна, ее супруг и молодая, верткая, словно ласка, девица. Княгиня сегодня явно переборщила с белилами и походила скорее на фарфоровую куклу, чем на женщину. Она сидела у окна с неестественно ровной спиной и терла меж пальцами лист герани.

— Тю, а мне доложили, что ты ушел в запой, — Гор Смогич хлопнул сына по плечу.

— И ты явился взять меня тепленьким, — Оган пожал отцовскую руку и отошел к противоположному окну. Он терпеть не мог запаха герани. — Матушка. Сударыня, кажется мы не представлены. Что привело вас всех в столь ранний час?

Девица, как и положено, опустила глаза к полу и залилась густым румянцем. В своем зеленом платье, да с красными щеками, она сама походила на цветок герани. Вырванный из отчего горшка и привезенный неведомо куда с корнями наголо.

— Сын, эта милая барышня будет счастлива взять тебя в мужья.

Оган не сомневался. Любая была бы счастлива. И ведь каждую перед замужеством предупреждают, каждой говорят, что на роду Смогичей написано ребенка хоронить. Интересно, были те, кто отказался, или любовь побеждает все сомнения, особенно сдобренная деньгами и титулом? Увы, семейные хроники не сохранили имена тех, кто был не согласен.

— Простите, но я не могу ответить этой милой девушке взаимностью.

— Некогда играть во взаимность! — Отец молниеносно сменил маску радушия на шлем с забралом. — Ты слишком долго выбирал. Отдай первородный огонь сударыне Изборе.

— Не выйдет, — Огана вдруг посетило отчаянное веселье, эдакая бравада висельника, созерцающего гладкий столб. — Я избавился от него.

В комнате повисла тишина, которую словно выстрел