башмаки?

– Да, сударь, и подшивать подметки163.

– Умеете также сосчитать, сколько звезд и песку?

– Без сомнения, – отвечал он. – А ты думал, что мы не подтвердим этого?

Тут Ктизипп прервал наш разговор и сказал:

– Представьте же, ради Зевса, Дионисиодор, какое-нибудь доказательство, из которого бы видно было, что вы говорите правду.

– Что я представлю тебе? – отвечал он.

– Знаешь ли ты, сколько зубов у Эвтидема? И знает ли Эвтидем, сколько их у тебя?

– А разве тебе не довольно было слышать, что мы все знаем?

– Отнюдь не довольно, – отвечал он. – Скажите нам еще это одно, и тем докажите, что говорите правду. Когда вы скажете, сколько у каждого из вас зубов, и когда, сосчитав их, мы увидим, что число их действительно таково, тогда поверим вам и во всем другом.

Подумав, что Ктизипп смеется над ними, они не захотели говорить и на каждый вопрос его отвечали только, что все знают; ибо, кажется, ничего уже не оставалось, о чем бы Ктизипп весьма откровенно не спрашивал их, даже о вещах самых постыдных; а они, как дикие кабаны на удар, смело и дружно шли на вопросы, повторяя, что все знают. Наконец и я, Критон, побуждаемый неверием, спросил Эвтидема, не умеет ли Дионисиодор и плясать?

– Конечно умеет, – отвечал он.

– Но уж верно не пляшет на голове по ножам и, будучи в таких летах, не вертится на колесе?164 Верно, его мудрость не простирается столь далеко?

– Для него нет ничего невозможного, – сказал он.

– Однако ж теперь ли только вы все знаете или и всегда знали? – спросил я.

– И всегда, – отвечал Эвтидем.

– Знали, когда были детьми и едва родились?

– Все, – сказали оба вместе.

Нам показалось это невероятным, и Эвтидем спросил:

– Что, не веришь, Сократ?

– Да, кроме того только, – примолвил я, – что вы, должно быть, люди мудрые.

– Но, если хочешь отвечать, – сказал он, – я докажу, что и ты обладаешь столь же дивными вещами.

– О, с удовольствием готов быть обличен в этом, – сказал я. – Ведь если я мудр, сам того не сознавая, и ты докажешь, что мне все и всегда было известно, то найду ли в целой жизни сокровище более этого?

– Отвечай же, – сказал он.

– Спрашивай, буду отвечать.

– Знаток ли ты чего-нибудь, Сократ, или незнаток? – спросил он.

– Знаток.

– Но тем ли ты и знаешь, чем знаток, или не тем?

– Чем знаток, то есть душой, сколько я понимаю тебя. Впрочем, может быть, ты иное разумеешь?

– Не стыдно ли тебе, Сократ, на вопрос отвечать вопросом?

– Пусть стыдно, – сказал я, – но как же мне поступить? Пожалуй, буду делать, что приказываешь; только приказываешь ли ты мне не спрашивать, а отвечать даже и тогда, когда я не знаю, о чем ты спрашиваешь?

– Однако ж ты понимаешь что-нибудь в моих вопросах? – сказал он.

– Понимаю.

– Так на то и отвечай, что понимаешь.

– Как? Если ты со своим вопросом соединяешь один смысл, а я приписываю ему другой и, сообразно своему понятию, отвечаю, то мой ответ, нисколько не относящийся к делу, неужели может удовлетворить тебя?

– Меня-то может удовлетворить, – сказал он, – а тебя – не думаю.

– О, так, ради Зевса, я не буду отвечать, не уверившись в смысле вопроса.

– Ты не будешь отвечать на вопросы сообразно своему понятию, конечно, потому, что тебе хочется быть болтуном и упрямее обыкновенного.

Заметив, что он сердится за различение слов, которыми хотел бы обойти и поймать меня, я вспомнил, что и Конн всякой раз досадует, как скоро я не соглашаюсь с ним, и тогда уже гораздо менее заботится обо мне, потому что почитает меня неучем. А так как во мне родилась мысль брать уроки и у Эвтидема, то я признал за лучшее согласиться с ним, чтобы после он не отверг меня как негодного слушателя, и для того сказал:

– Если, по твоему мнению, Эвтидем, так надобно делать, то делай, потому что ты, без сомнения, лучше умеешь вести разговор, чем я, человек неученый. Спрашивай же сначала.

– Хорошо, – сказал он, – отвечай опять: знаешь ли ты то, что знаешь, или нет?

– Знаю, и притом душой.

– Но вот уж в ответе этого человека и больше, чем в моем вопросе: ведь я спрашиваю тебя не о том, чем ты знаешь, а о том, знаешь ли чем бы то ни было?

– Излишек моего ответа произошел от моей необразованности, – сказал я, – извини меня, я уже готов отвечать просто, что всегда знаю, чем бы то ни было, то, что знаю.

– Но всегда знаешь, – продолжал он, – тем же ли, или иногда тем, а иногда другим?

– Всегда, когда знаю, – отвечал я, – знаю тем же.

– Да неужели не перестанешь прибавлять?165– сказал он.

– Боюсь, чтобы не обмануло нас это всегда.

– Нас не обманет; разве тебя? Однако ж отвечай. Ты знаешь тем же всегда?

– Всегда, – сказал я, – за исключением когда.

– Хорошо, ты знаешь тем же всегда; но, зная всегда, одно знаешь тем, чем знаешь, а другое – другим, или все тем же?

– Все вместе, что только знаю, – отвечал я, – знаю тем же.

– Опять прежнее прибавление, – сказал он.

– Ну, пожалуй, прочь это: что только знаю.

– Какая нужда! Не устраняй ничего, а только отвечай. Можешь ли ты знать все вместе, если не все знаешь?

– Это было бы чудо, – сказал я.

– Прибавляй же теперь, что хочешь, – подхватил он, – ты согласился, что знаешь все вместе166.

– Конечно, если прежние слова мои: все знаю, что только знаю, не имеют никакой силы.

– Но ты равно согласился и в том, что всегда знаешь тем, чем знаешь, когда ли знал бы ты, или как иначе; ибо, по твоим же словам, ты знаешь всегда и все вместе; следовательно, ты знал все вместе и во время детства, и по рождении, и в минуту рождения, и до рождения, и до существования земли и неба. Да ты, клянусь Зевсом, всегда, все вместе и будешь знать167, если только я пожелаю того.

– О, пожелай, высокопочтенный Эвтидем, – сказал я, – если в самом деле говоришь правду! Но я не очень верю, чтобы тебя достало для того, пока с твоим желанием не соединит своего и брат твой, Дионисиодор. В противном случае могло бы быть168. Скажите (впрочем, как бы мне и недоумевать, когда вы, люди чудно мудрые, говорите, что я все знаю), – скажи, Эвтидем, как я могу знать подобное тому, что люди добрые несправедливы? Скажи, знаю ли я это или не знаю?

– Знаешь, – отвечал он.

– Что знаю? – спросил я.

– Что люди добрые не несправедливы.

– Да, конечно, и давно уже; но вопрос не о том: я говорил, что люди добрые несправедливы. Откуда бы мне знать это?

– Ниоткуда, – отвечал Дионисиодор.

– Следовательно, я не знаю этого?

– Ты портишь разговор, – сказал Эвтидем Дионисиодору. – Если бы Сократ не знал этого, то был бы вместе знаток и незнаток.

Дионисиодор покраснел.

– А ты-то, Эвтидем, что говоришь? – возразил я. – Твой брат утверждает, думаешь, несправедливо, но ведь он все знает?

– Я брат Эвтидема? – быстро подхватил Дионисиодор.

– Подожди, любезный, – сказал я, – пока Эвтидем не научит меня, каким образом я знаю, что люди добрые бывают несправедливы, и не позавидуй моей науке.

– Бежишь, Сократ, – сказал Дионисиодор, – отвечать не хочешь.

– Естественно, потому что я слабее вас и по одиночке – как же не бежать от двоих-то? Мне далеко до Геракла, но и он не мог сражаться в то же время и против гидры, этой софистки, у которой, по причине ее мудрости, вместо одной отсеченной словесной головы рождались многие, и против рака, другого софиста, по-видимому, только что вышедшего из моря. Когда этот последний досаждал ему своими словами и кусал его слева, Геракл позвал на помощь племянника своего, Иолея, который действительно помог ему169. Если бы и ко мне пришел сюда Иолей, мой Патрокл170; то поступил бы еще не так.

– Полно тебе петь-то, – сказал Дионисиодор, – отвечай-ка: Иолей более ли был