наука не принесет вам благодарности. Лучше беседуйте только между собой. Когда же вздумаете разговаривать с кем-нибудь другим, то говорите разве с тем, кто заплатит вам деньги. Это самое вы будете советовать и ученикам своим, если хотите быть благоразумными: пусть они никогда и ни с кем не разговаривают, а беседуют друг с другом. Что редко, Эвтидем, то и дорого; вода и высоко ценится, да дешево продается, говорит Пиндар. Однако ж смотрите, – прибавил я, – чтобы меня и Клиниаса принять также в число ваших учеников, – высказав это и еще несколько кратких замечаний, мы ушли.

Теперь рассуди, Критон, не нужно ли и тебе вместе с нами посещать этих двух мужей, если они, по их же словам, могут учить всякого, кто захочет заплатить им, не различая ни дарований, ни возраста, и если – что особенно ты должен знать – они никому, говорят, не препятствуют приобретать выгоды торговли, но каждому удобно передают свою мудрость.

Крит. Да, Сократ, я, конечно, люблю слушать и с удовольствием учился бы чему-нибудь; но боюсь, что принадлежу к числу не тех, которые подобны Эвтидему, а тех, которые, как ты говоришь, охотнее желали бы быть опровергаемыми посредством таких умствований, чем опровергать ими. Я показался бы смешным, если бы вздумал вразумлять тебя; однако ж хочу рассказать, что слышал. Знай, что во время моей прогулки один из тех, которые оставили ваше собрание, подошел ко мне. Это был человек, почитающийся умным и отличным писателем судебных речей.

– Критон! – сказал он мне. – Ты не слушаешь этих мудрецов?

– Нет, ради Зевса, – отвечал я, – там, за множеством народа, ничего не расслышать.

– А стоило бы послушать.

– Для чего? – спросил я.

– Чтобы узнать разговор тех людей, которые ныне принадлежат к числу мудрейших в известном роде речей.

– Что ж тебе показалось?

– Что больше, – отвечал он, – кроме того, что можно слышать от всех подобных болтунов, которые о пустых вещах рассуждают с неуместной важностью.

Это собственные его слова.

– Но ведь философия, – сказал я, – дело прекрасное.

Сокр. Что за прекрасное, добряк? Ничего не стоит. Вот если бы теперь ты был там, то, верно, стыдился бы за своего друга. Какой чудак! Он хочет ввериться этим людям, а они, не думая о том, что говорят, только противоречат каждому слову. Их, как я уже сказал, почитают отличными мудрецами нашего времени; между тем, и самое дело, Критон, и люди, занимающиеся им, весьма низки и достойны смеха.

Крит. А мне кажется, Сократ, что дело-то не заслуживает порицания и что ни мой знакомец, ни кто другой не должен порицать его; напротив, справедливо, думаю, бранят тех, которые в присутствии многих вступают в разговор с подобными учителями.

Сокр. Нет, Критон, это удивительные люди! Впрочем, я еще не знаю, что сказать. К какому роду людей относится тот, кто подошел к тебе и порицал философию? Ритор ли он, то есть один из тех, которые сами умеют подвизаться в судилищах, или сочинитель речей, только высылающий риторов в борьбу и вооружающий их своими речами?

Крит. О, менее всего ритор, клянусь Зевсом. Я не думаю даже, чтобы он когда-нибудь приходил в судилище; однако ж слывет, говорят, человеком сильным в этом деле и сочинителем сильным речей189.

Сокр. Теперь понимаю. О таких-то именно людях и сам я хотел говорить. Это те, Критон, которые, по словам Продика, стоят на средине между философом и политиком и почитают себя мудрее всех, чтоб быть и казаться мудрецами особенно в глазах народа; так что, по их мнению, никто, кроме философов, не мешает им пользоваться всеобщими похвалами. Они думают, что если б последних выставить как людей, ничего не стоящих, то победа и венец мудрости уже без всякого сомнения принадлежали бы им. Пусть они и в самом деле мудры, но, захваченные в частных рассуждениях, верно будут ощипаны (κολούεσθαι) Эвтидемами. Впрочем, эти люди и справедливо называются мудрецами: они заимствуют нечто от философии, нечто от политики, и как то, так и другое – не без основания; а заимствуя, сколько нужно, из обеих областей, наслаждаются плодами мудрости без труда и опасности.

Крит. Но ведь они говорят же что-нибудь, Сократ?

Сокр. Ничего не говорят.

Крит. Однако ж речь их имеет какую-то нарядность.

Сокр. Правда, Критон; в ней более нарядности, чем истины. Этих людей трудно убедить, что и человек, и все прочее, находясь в средине между злом и добром и заимствуя нечто от того и другого, бывает лучше первого и хуже последнего. Но если заимствованное взято из двух благ, заключающихся не в одной вещи, то оно должно быть хуже обоих, поколику каждое из начал, давших ему бытие, есть уже добро. А что составлено из двух зол, относящихся к различным вещам, и находится в средине между ними, то – и только то одно – лучше всякого из целых, коих части вошли в состав его. Итак, предположим, что философия и политика – та и другая в своем роде – добро: в таком случае сочинители речей, заимствуя нечто из первой и последней и занимая средину между ними, ничего не говорят, потому что хуже обеих. Но если одна из них – добро, а другая – зло, то они в том отношении будут хуже, а в этом лучше. Словам их тогда бы только можно было приписать некоторую истинность, когда бы оба упомянутые искусства были зло. Но я не думаю, что сочинители речей признают или оба злом, или одно злом, а другое добром. Поэтому, заимствуя нечто из обоих, они действительно ниже каждого порознь. Политика и философия ценны сами по себе, а они – третье звено в отношении к истине – стараются казаться первыми. Впрочем, видно уж простить им это удовольствие; не будем досадовать на них, но постараемся почитать их тем, что они есть. Мы должны быть довольны всяким, кто говорит хоть что-нибудь, носящее характер ума, и усердно трудится над прояснением истины.

Крит. Однако ж, Сократ, я все еще в недоумении касательно своих сыновей и, как всегда, говорил тебе: не знаю, что с ними делать. Младший, конечно, еще мал; но Критовул уже на возрасте и имеет нужду в чьем-нибудь руководстве190. Всякий раз, разговаривая с тобой, я убеждаюсь, что безумно заботиться о многих вещах касательно детей, например, о своей женитьбе, чтобы родить их от благородной матери, о деньгах, чтобы оставить им богатство, а не радеть об их воспитании. Но когда смотрю на тех, которые берутся учить людей, то ужасаюсь: мои наблюдения доказывают мне, что всякий из них весьма далек от своего дела. Поэтому, если сказать тебе правду, я не знаю, советовать ли сыну заниматься философией.

Сокр. Ты не знаешь, любезный Критон, что по всякой науке есть много людей пустых, которые ничего не стоят, и несколько дельных, которые дороже всего. Неужели ни гимнастика, ни экономия, ни риторика, ни стратегия не кажутся тебе науками прекрасными?

Крит. По-моему, они весьма хороши.

Сокр. Что ж? Не видишь ли, что каждая из этих наук питает много людей смешных и неспособных ни к какому делу?

Крит. Да, клянусь Зевсом, ты говоришь правду.

Сокр. Но неужели по этой причине и сам ты будешь бегать от всех наук и детей своих не образуешь ими?

Крит. Это было бы несправедливо, Сократ.

Сокр. Итак, не делай, Критон, чего не должно. Хороши люди или худы – пусть себе занимаются философией. Ты только основательнее исследуй самое дело; и если оно покажется тебе худым, устраняй от него не только детей, но и всякого человека, а когда, напротив, найдешь его таким, каким оно кажется мне, то иди за ним смело, трудись – иди сам и, как говорится, веди за собой детей.

ПРИМЕЧАНИЯ

Протагор

Лица разговаривающие:

Сократ, друг Сократа, Иппократ, Протагор, Алкивиад, Каллиас, Критиас, Продик, Иппиас

Др. Откуда взялся ты, Сократ? Но что и спрашивать? Верно, с ловли Алкивиадовой красоты? Я недавно видел его, и, признаюсь, он показался мне очень красивым мужчиной, да, Сократ, мужчиной, который, между нами будь сказано, уже обрастает и бородой.

Сокр. Так что ж из этого? Разве