племянником Геракла, чем твоим?

– Ты, Дионисиодор, насильно заставляешь меня отвечать тебе потому, что непрестанно спрашиваешь, сколько могу замечать, от зависти, чтобы помешать Эвтидему преподать мне ту мудрую вещь.

– Отвечай же, – сказал он.

– Отвечаю, что Иолей был племянником Геракла, а моим, как мне кажется, отнюдь не был, потому что отец его не Патрокл, брат мой, а Ификл, брат Геракла, сходный с ним по имени171.

– Но Патрокл, – сказал он, – твой ли?

– Конечно, мы с ним от одной матери, хотя и не от одного отца.

– Следовательно, он и брат тебе, и не брат?

– Ты слышал, друг мой, что мы только не от одного отца: его отец был Хередем, а мой Софрониск.

– Итак, отец был Софрониск и Хередем? – спросил он.

– Да, – отвечал я, – один мой, другой его.

– Но Хередем не был ли другой в рассуждении отца?

– Да, в рассуждении моего отца, – сказал я.

– Однако ж, быв другим в рассуждении отца, он был отец? Впрочем, может быть, ты сам то же, что камень?172

– Боюсь, – сказал я, – как бы у тебя в самом деле не сделаться камнем, что, однако ж, мне не нравится.

– А разве ты другой в рассуждении камня?

– Конечно другой.

– Но если ты другой в рассуждении камня, то ты не камень? И если другой в рассуждении золота, то ты не золото?

– Правда.

– А потому, если Хередем другой в рассуждении отца, то он не отец.

– Должно быть, не отец, – отвечал я.

– Когда же Хередем – отец, – перехватил Эвтидем, – так Софрониск, как другой в рассуждении отца, уже не отец, и потому у тебя, Сократ, нет отца173.

Тут вмешался в разговор Ктизипп и сказал:

– Но разве не одинаковое заключение и о вашем отце? Не правда ли, что он другой в рассуждении моего отца?

– Далеко до этого174, – отвечал Эвтидем.

– Как?! По вашему мнению, он тот же?

– Конечно тот же, – сказал он.

– Ну, мне не хотелось бы. Однако ж, Эвтидем, мой отец есть ли только мой, или и других людей?

– И других, – отвечал он. – Да разве ты думаешь, что один и тот же отец не есть отец?

– Я действительно так думал, – сказал Ктизипп.

– Что? По-твоему, золото не есть золото? Человек не есть человек? – спросил Эвтидем.

– Не то, Эвтидем, – сказал Ктизипп, – ты, по пословице, не вяжешь нитки с ниткой175 ты говоришь что-то странное, будто твой отец есть отец и других.

– Однако ж так.

– Но только ли других людей, – спросил Ктизипп, – или также и лошадей, и всех прочих животных?

– Всех, – отвечал он.

– И мать равным образом есть мать всех?

– Да, и мать.

– Поэтому твоя мать есть вместе мать морских змей?

– И твоя также, – сказал он.

– Следовательно, ты брат пескарей, щенят и поросят?

– И ты также, – отвечал он.

– А сверх того, твой отец собака?

– И твой также.

– Ты сам тотчас согласишься в этом, Ктизипп, – подхватил Дионисиодор, – только отвечай мне. Скажи-ка, есть ли у тебя собака?

– И очень злая, – отвечал Ктизипп.

– А есть ли у нее щенята?

– Да, тоже злые.

– И их отец, конечно, собака же?

– Я даже видел, как он занимался с самкой.

– Что ж, ведь эта собака твоя?

– Конечно.

– Значит, этот отец – твой; следовательно, твой отец собака и ты брат щенят.

Потом Дионисиодор, чтобы не дать Ктизиппу времени говорить, вдруг перехватил речь и сказал:

– Отвечай-ка еще немного: ты бьешь эту собаку?

Ктизипп засмеялся и отвечал:

– Жаль, право, что не могу побить тебя.

– Так бьешь ли ты своего отца?

– Гораздо справедливее было бы поколотить вашего за то, что он произвел на свет таких мудрых детей. Не правда ли, Эвтидем, – продолжал Ктизипп, – что ваш отец, который вместе и отец щенят, получил много доброго от вашей мудрости?

– Но ведь ни ему, ни тебе, Ктизипп, нет надобности во многом добре.

– Как? И ты также, Эвтидем, не имеешь в нем нужды? – спросил Ктизипп.

– Да, и никто из людей. Скажи мне, Ктизипп, добро ли, по твоему мнению, больному принимать лекарство, когда он имеет в нем нужду, или не добро? Равным образом, когда человек идет на войну, лучше ли ему вооружиться или быть невооруженным?

– Я говорю утвердительно, хотя наперед знаю, что ты выведешь отсюда какое-нибудь удивительное заключение.

– А вот увидишь, только отвечай. Соглашаясь, что добро человеку принимать лекарство, когда нужно, не то ли ты утверждаешь, что он должен принимать этого добра, сколько можно более, и что было бы хорошо, если бы кто истер и положил ему в сосуд целый воз чемерицы?

– Без всякого сомнения, Эвтидем, – сказал Ктизипп, – лишь бы принимающий величиной равнялся дельфийской статуе.

– Не то же ли и касательно войны? – продолжал Эвтидем. – Если добро быть вооруженным, то, конечно, надобно иметь этого добра, то есть копий и щитов, сколько можно более?

– Конечно, – отвечал Ктизипп, – а ты, Эвтидем, вероятно, другого мнения? По-твоему, нужны только один щит и одно копье?176

– По-моему, так.

– Даже когда надлежало бы вооружить Гериона и Бриарея?177 Ведь я почитал вас – тебя и друга твоего – как мастеров в фехтованье, людьми, гораздо более сведущими в этом отношении?

Эвтидем замолчал, а Дионисиодор по поводу прежнего Ктизиппова ответа спросил:

– Думаешь ли ты, что и золото иметь есть добро?

– Конечно, – отвечал Ктизипп, – притом как можно более.

– Но добрые вещи, по твоему мнению, надобно иметь всегда и везде?

– Без сомнения, – отвечал он.

– А ты согласился, что золото есть добро?

– Согласился, – сказал он.

– Следовательно, его должно иметь всегда, везде, особенно же в себе, и тот был бы самым счастливым человеком, у кого таланта три золота было бы в брюхе, с талант в черепе и по статиру в каждом глазе?

– Но ведь говорят же, Эвтидем, – отвечал Ктизипп, – что между скифами признаются преимущественно счастливыми и почтенными именно те, которые в том же смысле на своих черепах178, в каком ты недавно собаку назвал своим отцом, имеют много золота. И, что всего удивительнее, скифы даже пьют из своих вызолоченных черепов и, положив их верхушкой на ладонь руки, видят их внутренность.

– А что? – спросил Эвтидем. – Скифы и вообще люди то ли видят, что могут видеть, или и то, чего не могут?

– Вероятно, то, что могут.

– И ты равным образом?

– И я.

– Но видишь ли ты наши платья?

– Вижу.

– Следовательно, наши платья могут видеть?179

– Чудно! – отвечал Ктизипп.

– А что? – сказал Эвтидем.

– Ничего, ты по своей простоте, может быть, и в самом деле думаешь, что они видят. У тебя, Эвтидем, кажется, наяву грезы и, если можно говоря не говорить, то в этом именно твое дело.

– Но разве нельзя, – подхватил Дионисиодор, – говорить тому, кто молчит?

– Никак нельзя, – отвечал Ктизипп.

– Равным образом и молчать тому, кто говорит?

– Еще менее.

– Однако ж, когда ты говоришь: вот камни, деревья, железо – не то ли говоришь, что молчит?180

– Совсем нет; когда я иду по кузнице, то железные вещи говорят, издавая столь сильный звук и визг, если к ним прикасаются, что заглушаемая ими велеречивость твоя ничего не говорит. Теперь, скажи-ка, каким образом можно молчать тому, кто говорит?

Ктизипп, мне казалось, все еще горячился за своего друга.

– Когда ты молчишь, – спросил его Эвтидем, – то не все ли молчишь?181

– Да, – отвечал он.

– Следовательно, молчишь и то, что говоришь? Потому что в числе всего заключается и говорящее.

– Так что ж? – сказал Ктизипп. – Значит, не все молчит?

– Отнюдь нет, – возразил Эвтидем.

– Так видно, любезный, все говорит?

– Да, все говорящее.

– Но я не о том спрашиваю: все молчит или говорит?

– Ни то ни се, и то и другое, – подхватил Дионисиодор, – к этому ответу, знаю, не привяжешься.

Тогда Ктизипп, по своей привычке,