стул и, болтая ногами, принялся уписывать хлеб.

Катя чувствовала себя крайне неловко, ибо решительно не знала, что делать.

— Ну что ж, — сказала Варвара Петровна, очевидно, примирившись с своею печальною участью тетушки, — помоги-ка мне вот это пшено по мешочкам рассыпать… Только если ты кому скажешь, что у меня пшена много, я тебя прямо на улицу выгоню… Я не посмотрю, что ты моя племянница…

Она с трудом отодвинула один из ящиков комода, и Катя с удивлением увидала, что ящик до краев наполнен золотистым пшеном.

Так началась для Кати новая московская жизнь.

На другой день Варвара Петровна пошла на рынок, а Кате приказала затопить печку и сварить картофельный суп и пшенную кашу.

Петя все время приставал к Кате, чтоб она сводила его посмотреть трамвай, он хныкал, капризничал, и, видно, был очень недоволен своею новою квартирой.

— Из окна ничего не видно, дома не как нужно.

— А как нужно?

— Нужно, чтоб высокие были до неба… А тут как у нас…

Вид из окна в самом деле скорее напоминал провинцию, чем Москву. Зелененькие и серые деревянные домики в три и в четыре окна с резьбою над окнами. Пете куда больше понравился огромный шестиэтажный дом, где жила Марья Степановна.

— Хочу к дяде Степе…

— Ну, Петя, не плачь… ты мне печку топить мешаешь.

— К дяде Степе…

Кто-то тихонько постучал в дверь.

— Кто там? — спросила Катя.

Вошла девочка лет пятнадцати, очень худая, одетая в дырявые валенки и вся закутанная в громадный шерстяной платок.

— О чем это твой ребеночек плачет?

У нее было такое доброе, худенькое личико, что Катя невольно почувствовала к ней расположение.

— Вот плачет, что здесь на Москву не похоже. А ты кто?

— Я ваша соседка Зина. У вас печка топится. Погреться можно?

— А у вас разве не топится?

— Мы через день топим. У нас дров нету… Сейчас стульями топим.

— А ты одна живешь?

— С папой. Мой папа служащий, счетовод. Днем он служит, а вечером на гитаре играет.

— Как играет?

— На фабриках… по разным клубам… У них музыкальная труппа… Папа за это получает продукты, только немного. Иногда даже колотый сахар дают… Можно к тебе приходить?

— Можно… то-есть я думаю, что можно.

— Варвара Петровна позволит… Она мне вчера вечером уж говорила, что если она с тобой куда-нибудь уедет, чтобы я за Петей посмотрела.

— Куда ж она со мной уедет?

— Не знаю… у нее ведь разные дела.

Зина оглянулась и шепнула:

— Она ведь спекулянтка.

— А это что?

— Вот дурочка — не знаешь. Ну, продуктами торгует запрещенными.

— Вот что…

— Если узнают, в тюрьму посадят, а потом, к стенке…

— А что это: к стенке?

— Ну, высшая мера наказания — расстрел…

— А как же она не боится?

— Она отчаянная. Много денег зарабатывает… Вон видишь, печку каждый день топит…

— А у тебя мама есть? — спросила Катя.

— Нет, моя мама умерла… А у тебя есть?

— Вот не знаю… Боюсь очень, не умерла ли моя мама…

Зина сочувственно выслушала весь рассказ. Даже слезы навернулись у нее на глаза.

— Значит, ты тоже, как я, несчастная… Это хорошо.

— Чего ж хорошего.

— Я тебя любить буду… А счастливых людей я боюсь. Счастливые люди всегда злые… Ох, до чего есть хочется.

— А как же ты обедать будешь без печки?

— Я ваша соседка Зина. Погреться можно?

— Я вот в двенадцать часов хлеб ем черный с картошкой холодной. Нарежу картошку ломтиками, на хлеб положу, иссолю и ем. Очень вкусно. А в пять часов папа приходит. Мы тогда чаю напьемся опять с хлебом… Папе на службе дают обед… Папа сейчас, должно быть, скоро обедать будет… Им суп дают из воблы. А кипяток нам Варвара Петровна теперь будет давать… Чтоб я за Петей посмотрела, когда вы с ней уедете.

— Да куда же мы уедем?

— Уж не знаю.

Петя заплакал.

— Не хочу, чтоб ты уехала…

— Да я ведь и не еду никуда…

— Не хочу-у-у…

Он, видимо, был голоден и скучал по привычной домашней обстановке.

— Мама! Мама! Где мама?

Для Кати эти возгласы были очень мучительны. Что она могла сказать ему в ответ? Бывало в Тополянске, когда он спрашивал ее, где мама, она отвечала уверенно: «мама сейчас придет». Но теперь она не могла это сказать.

Зина взяла Петю на руки.

— Неужто со мной не будешь дружить?

Петя всхлипнул, но доверчиво прижался к ней.

— Я тебе буду разные вещи рассказывать. Рассказать тебе сказку про гуся?

— Расскажи!

— Она и вся!

Петя ухмыльнулся.

— Еще расскажи.

— Рассказать тебе сказку про утку?

— Да, расскажи.

— Она улетела за будку!

— А про гуся?

— Она и вся.

— А про утку?

— Она улетела за будку.

— А еще расскажи.

Пока Зина забавляла Петю, Катя мешала кашу, боясь, чтобы она не подгорела.

Она хотела, как можно лучше приготовить обед, чтобы Варвара Петровна была довольна и не могла упрекнуть ее в дармоедстве. Суп кипел, каша хлюпала.

У Кати под ложечкой засосало от голоду. Зина тоже с жадностью смотрела на кашу.

Однако Варвара Петровна оставила точную мерку пшена и нельзя было тронуть ни одной ложки. До сих пор она обычно пользовалась вместо мерки маленькой кофейной чашечкой. Теперь она со вздохом заменила чашечку стаканом. И то вышло каши в обрез.

Зина встала и направилась к двери.

— Куда же ты?

— Очень здесь сидеть трудно… Аппетит только себе нагонишь… и картошкой, пожалуй, тогда не наешься.

Кате так бы хотелось угостить Зину кашей. Но, увы, каша эта была не ее.

А тетушка строго запретила есть, пока она не вернется.

Через три дня вечером зашел Рвач, когда Варвары Петровны не было дома. Он был в отменно веселом расположении духа и, чтобы рассмешить Петю, встал на четвереньки и рыча пошел на него, болтая длинными мохнатыми ушами своей шапки. Но Петя вместо того, чтоб засмеяться, страшно перепугался и бросился к Кате.

— Экий ты, карапуз, плаксивый, — произнес Рвач, поднимаясь с пола, — ну, не реви, говорят тебе, не реви.

И он довольно сильно щелкнул Петю по носу.

Петя еще пуще заплакал.

— Уходи, дядька!.. — вдруг закричал он.

— А, вот ты какой, — с раздражением, хотя стараясь улыбнуться, сказал Рвач. — С тобой играют, а ты злишься… Хорош гусь…

— Я… не… гу…гусь.

— А гусь, да еще, выходит, плаксивый, глаза на мокром месте. Ы-ы… Ы-ы… Рева-корова… Маменькин сынок…

Катя почувствовала, как кровь у нее в сердце словно закипела.

— Молчи, — крикнул снова Рвач, — ухи оборву…