она рассказала ему о своем увольнении и нежелании стеснять дядю. В конце концов старик снял ключ с доски в темной задней каморке, где он и спал, и готовил себе еду; сквозь запыленное оконце виднелся крошечный, с пару метров шириной, внутренний дворик, откуда в лавку с трудом пробивался бледный дневной свет.

– Я пойду вперед, а вы глядите под ноги, не споткнитесь, – сказал Бурра, входя в сырой коридор на задах лавки.

Сам он споткнулся на первой же ступеньке лестницы, не переставая остерегать Денизу: аккуратней, здесь перила вплотную к стене; а тут, на повороте, дыра в полу; а там жильцы оставляют иногда ведра с помоями. Сама Дениза ровно ничего не различала в этой кромешной темноте, чувствуя лишь холод, идущий от старой сырой штукатурки. И только на втором этаже тусклый дневной свет, сочившийся из крошечного оконца, позволил ей разглядеть смутные, как в глубине стоячей воды, очертания прогнившей лестницы, черные от грязи стены и щербатые, облупленные двери.

– Будь одна из этих двух комнат свободна, вам было бы удобнее, – сказал Бурра, – но их постоянно занимают… гм… другие дамы.

На третьем этаже было чуть светлее, но зато еще более резко выступало убожество этого жилища. В первой комнате обитал подмастерье пекаря; вторая, в дальнем конце, была свободна. Когда Бурра отворил дверь, ему пришлось остаться в коридоре, чтобы Дениза смогла осмотреть комнату. Кровать, стоявшая за дверью, оставляла ровно столько свободного места, чтобы мог пройти один человек. В другом углу стоял ореховый комодик, а рядом – почерневший еловый стол и пара стульев. Постояльцам, готовившим себе еду, приходилось вставать на колени перед камином, в который был вделан глиняный очаг.

– Видит бог, тут не дворец, – сказал старик, – но вид из окошка приятный, можно любоваться прохожими на улице.

Заметив, что Дениза с удивлением разглядывает потолок в углу над кроватью, на котором некая случайная постоялица вывела копотью от свечки свое имя – Эрнестина, Бурра благодушно добавил:

– Если тут делать ремонт, то никогда не сведешь концы с концами… Ну вот, больше мне нечего вам предложить.

– Я согласна! – решительно заявила девушка.

Она уплатила за месяц вперед, попросила выдать ей постельное белье, пару полотенец и сразу же застелила кровать, радуясь тому, что теперь есть где приклонить голову. Часом позже она послала человека за сундучком, на этом и завершив свое устройство.

Два следующих месяца протекли в беспросветной нужде. Денизе нечем было платить за пансион Пепе, пришлось его забрать и устроить на ночлег в своей комнате, в большом старом кресле, которое одолжил ей Бурра. Теперь девушка могла тратить не более тридцати су в день, с учетом платы за комнату, питаясь одним сухим хлебом, чтобы покупать ребенку хоть немного мяса. В первые две недели дела еще кое-как шли: у нее оставалось десять франков на хозяйство; кроме того, она все-таки разыскала хозяйку галстучного магазина, и та отдала девушке заработанные восемнадцать франков тридцать су. А дальше дела приняли совсем скверный оборот. Тщетно Дениза обходила магазин за магазином – «Площадь Клиши», «Бон Марше», «Лувр»; мертвый сезон приостановил торговлю, более пяти тысяч служащих оказались на улице, и девушка повсюду слышала один ответ: приходите осенью. Тогда она решила заняться мелкими поденными работами, но, не будучи парижанкой и не зная, куда обратиться, соглашалась на любой, самый унизительный труд, за который даже не всегда получала плату. В некоторые вечера она кормила только Пепе, да и то одним супом, уверяя, что сама уже поела, и ложилась спать голодной, в лихорадке, от которой мутилось в голове, горели руки. Когда Жан навещал их в этой убогой каморке, он бил себя в грудь, громко каялся, называя себя последним негодяем, и Денизе приходилось утешать брата, а нередко и совать ему монету в сорок су, лишь бы доказать, что у нее есть сбережения. Она никогда не плакала на глазах у братьев. По воскресным дням, когда ей удавалось сварить кусок телятины, стоя на коленях у камина, в тесной каморке звенели веселые голоса обоих беззаботных мальчиков. Потом Жан возвращался к хозяину, Пепе мирно засыпал, а Дениза проводила очередную бессонную ночь, с ужасом думая о завтрашнем дне.

Ей мешали спать и другие страхи. Дамы со второго этажа принимали у себя мужчин поздней ночью, и нередко кто-нибудь из гостей, ошибившись этажом, начинал ломиться к ней в комнату. Бурра невозмутимо посоветовал девушке не отвечать, и она прятала голову под подушку, чтобы не слышать их брани. Затем ее сосед, пекарь, тоже решил поразвлечься: он возвращался с работы ранним утром и подстерегал Денизу, когда та выходила из комнаты за водой; а потом провертел дырки в перегородке и стал подсматривать за девушкой, когда та умывалась; пришлось ей развесить на этой стене свою одежду. Но еще больше она страдала от непристойностей на улице, от назойливых приставаний прохожих. Стоило ей спуститься, чтобы купить свечу, и пройти несколько шагов по грязному тротуару старого квартала, этого средоточия разврата, как она слышала за спиной тяжелое дыхание и непристойные предложения; мужчины, смелевшие при виде убогого жилища девушки, преследовали ее чуть ли до порога. Окружающие дивились этой странной, нелепой стойкости: почему бы ей не завести любовника – ведь рано или поздно это все равно произойдет! Дениза и сама не смогла бы объяснить, почему она так упорно этому противится, терпя голод и нужду, среди нечистых желаний, которыми дышало все окружающее.

Однажды вечером, когда Денизе не на что было купить хлеба для Пепе, за ней увязался на улице какой-то господин с орденской ленточкой в петлице. У самого дома он осмелел и повел себя совсем уж грубо; девушка с трудом вырвалась и захлопнула дверь у него перед носом. А поднявшись в комнату, присела, чтобы отдышаться; у нее тряслись руки. Малыш уже спал. Что ему ответить, если он проснется и попросит есть? А ведь стоит ей только уступить, и конец нужде – у нее были бы и деньги, и новые платья, и уютная комната. Чего уж проще: все вокруг твердили, что тем всегда и кончается, что женщине невозможно прожить в Париже своим трудом. Но при этой мысли все в Денизе восставало – она не осуждала тех, кто продавал себя, просто ей самой претило все грязное и непристойное. Жизнь, по ее мнению, должна была строиться на благоразумии, на порядке и мужестве.

Дениза много раз мучительно раздумывала над этим. И в ее памяти начинала звучать старинная песня о невесте моряка, которую любовь охраняла от опасностей разлуки. В Валони она частенько напевала эту душещипательную песенку, глядя на пустынную улицу. Неужто в ее сердце таилось нежное чувство, помогавшее быть стойкой?! Девушка все еще вспоминала Ютена, хотя и с горечью. Каждый день она видела из окна, как он проходит мимо лавки, направляясь в магазин. Теперь, став помощником заведующего, Ютен шагал один, не удостаивая взглядом кланявшихся продавцов. Он никогда не смотрел наверх, и Денизе казалось, что ее печалит тщеславие молодого человека; зато она могла провожать его взглядом, не опасаясь быть замеченной. Но стоило девушке завидеть Муре, который также проходил каждый вечер под ее окном, как ее охватывала дрожь, сердце бешено колотилось в груди и она торопливо пряталась в глубине комнаты. Он не должен был знать, где она живет; вдобавок она стыдилась этого дома, боялась, что Муре может плохо подумать о ней, хотя вряд ли им суждено когда-нибудь встретиться.

Тем не менее Дениза все еще жила жизнью «Дамского Счастья». Ее комнатку отделяла от бывшего места работы – отдела готового платья – всего одна стена, и девушка с самого утра слышала нарастающий гомон толпы – свидетельство ожившей торговли. Малейший шум сотрясал дряхлую лачугу, притулившуюся сбоку к этому колоссу; она подрагивала в ритме его мощного пульса. Кроме того, Денизе не удавалось избегать случайных встреч с бывшими знакомыми. Дважды она сталкивалась на улице с Полиной, и та, соболезнуя бедственному положению девушки, настойчиво предлагала ей свою помощь; Денизе