побаиваются, знают, что я-то уж наверно не уступлю… Нет-нет, я здесь – и здесь останусь![26] Меня отсюда сам император со всеми его пушками не выгонит!

Дениза боялась дохнуть и усердно шила, пока старик выкрикивал невнятные угрозы, прерываясь лишь для того, чтобы нанести перочинным ножом последние штрихи на свое изделие: это еще только начало, скоро все увидят коренные перемены, у него есть идеи, которые начисто сметут всю их оптовую торговлю зонтами… В его гневных инвективах звучал горький вызов мелкого ремесленника-художника, восставшего против навязчивой пошлости этого вселенского базара.

В конце концов Пепе взбирался на колени Бурра и нетерпеливо тянул ручонки к вырезанной собачьей голове: «Дай, дай мне!»

– Погоди, малыш, – отвечал старик, и голос его неожиданно смягчался. – У него еще глаз нету, давай-ка сперва сделаем ему глаза. – И, тщательно отделывая глаз дога, он снова обращался к Денизе: – Слышите, как они гомонят там, за стенкой? Вот что меня злит больше всего, ей-богу! Грохот с утра до ночи, словно рядом поезда ходят!

Он утверждал, что от этого шума содрогается даже его рабочий столик, да и вся лавка ходит ходуном. Теперь сюда целыми днями не заглядывал ни один покупатель, тогда как в «Дамское Счастье» они ломились целыми толпами. Это было вечным поводом для его возмущения. Что ни день он слышал гомон за стеной: значит, отдел шелков опять выручил десять тысяч франков, никак не меньше; но бывали дни, когда там стояла тишина, и старик ликовал: ага, дождь пошел и торговля разом свернулась! Любые, даже самые слабые звуки и шорохи давали ему повод к бесконечным комментариям:

– Слыхали шум? – видать, кто-то там поскользнулся! Эх, скорей бы они все переломали себе ноги!.. Ага, вот теперь, дорогуша, дамы спорят насчет товара. Что ж, тем лучше! Тем лучше!.. А это знаете, что там за грохот? Это они покупки спускают в подвал. Вот мерзость-то!

Дениза боялась оспаривать едкие комментарии старика: стоило девушке раскрыть рот, как Бурра ехидно напоминал, как с ней мерзко поступили, уволив из магазина. Зато он готов был бесконечно слушать рассказы девушки о том, как она поступила в отдел готового платья, как трудно приходилось ей в самом начале, как тяжко было жить в убогой каморке под крышей, скверно питаться, терпеть бесконечные свары между продавцами; вот так они оба с утра до вечера говорили только о «Дамском Счастье», дыша одним воздухом с этим магазином, вслушиваясь в каждый звук, доносившийся оттуда.

– Ну дай же! – настойчиво повторял Пепе, протягивая ручонки к старику.

Голова дога была закончена. Бурра с шумным смехом то протягивал ее мальчику, то поднимал повыше, приговаривая:

– Берегись, не то укусит!.. Ладно уж, бери, только гляди не сломай, хотя это вряд ли… – И опять возвращался к своей навязчивой мысли, грозя кулаком в сторону магазина за стеной. – Давайте-давайте, сколько бы вы там ни толклись, мой дом вам не свалить… Скупите хоть всю нашу улицу, его вам не видать как своих ушей!

Теперь у Денизы был верный кусок хлеба, и она питала горячую благодарность к старому торговцу, чувствуя его сердечную доброту, скрываемую под внешней грубостью. Тем не менее девушке очень хотелось найти работу в другом месте: она прекрасно понимала, что Бурра, при полном упадке своей торговли, ничуть не нуждается в работнице и попросту придумывает для нее мелкие занятия из чисто человеческого сострадания. Так прошло полгода, и в магазинах начался зимний мертвый сезон. Денизе было ясно, что раньше марта ей работы не найти, как вдруг одним январским вечером Делош, поджидавший девушку у двери лавки, посоветовал ей наведаться к Робино, которому, возможно, нужны продавцы.

Еще в сентябре Робино все же решился купить у Венсара магазин, рискнув при этом шестьюдесятью тысячами франков – состоянием своей жены. За лицензию на торговлю шелками он уплатил сорок тысяч, после чего у него оставалось всего двадцать. Их было, конечно, недостаточно, но Робино поддержал Гожан, который обещал предоставить ему долгосрочный кредит. С тех пор как Гожан рассорился с хозяевами «Дамского Счастья», он мечтал создать конкуренцию этому колоссу и был твердо уверен в победе, собираясь завести вокруг него несколько специализированных магазинов с широким выбором товаров. Одни лишь богатые лионские фабриканты, такие как Дюмонтейль, могли мириться с условиями новых больших магазинов, за счет которых им удавалось сохранять свое огромное производство; зато прибыль они получали в основном с продажи тканей более мелким торговцам. Самому Гожану было далеко до Дюмонтейля. Он долго работал простым комиссионером, а собственную небольшую ткацкую мануфактуру завел только пять-шесть лет назад, но и сейчас на него работали ткачи-надомники, которым он поставлял сырье и платил сдельно. Такая система, повышавшая себестоимость товара, не позволяла ему бороться с Дюмонтейлем за поставки шелка в «Дамское Счастье». С тех пор он люто ненавидел этого фабриканта и решил сделать Робино орудием мести в своей ожесточенной битве с магазинами новой формации, которые обвинял в развале французской промышленности.

Придя к Робино, Дениза застала дома только его жену. Она была дочерью контролера, работавшего в дорожном ведомстве, ровно ничего не понимала в торговле и сохранила трогательную наивность пансионерки, воспитанной в монастырском пансионе Блуа[27]. Эта хорошенькая брюнетка обладала мягким, веселым нравом, который подчеркивал ее неотразимое очарование. Вдобавок она обожала своего супруга и жила только этой любовью. Дениза собралась было уйти, назвав госпоже Робино свое имя, как вдруг явился он сам и тотчас же согласился принять ее на работу, поскольку одна из двух его продавщиц как раз накануне уволилась, чтобы поступить в «Дамское Счастье».

– Они забирают к себе всех опытных работников, – сказал он. – Но относительно вас я могу быть спокоен, вы ведь не любите их так же, как я… Жду вас завтра.

Вечером Дениза, после долгих колебаний, смущенно объявила Бурра, что больше не будет у него работать. Старик разбушевался, начал обвинять ее в неблагодарности, но девушка со слезами на глазах дала ему понять, что не обманулась в причинах его великодушия; тут он, в свой черед, растрогался и утих, бормоча только, что скоро у него будет много работы, – она, мол, бросает его в тот момент, когда он собрался пустить в продажу изобретенный им новый зонт.

– А как же Пепе? – спросил он.

Мальчик действительно был главной заботой Денизы. Она боялась снова помещать его к мадам Гра, но и не могла держать целый день, с утра до вечера, в своей комнате.

– Ладно, пускай малыш сидит у меня в лавке, – решил старик. – Ему здесь хорошо… Мы с ним будем стряпать вместе. – И когда Дениза отказалась, пролепетав, что боится его затруднить, вскипел: – Черт возьми, да вы никак мне не доверяете? Не бойтесь, не съем я вашего мальца!

У Робино жизнь Денизы сразу переменилась к лучшему. Он платил ей шестьдесят франков в месяц и по обычаю, принятому в старых магазинах, кормил, вместо того чтобы платить процент с продаж. Вдобавок тут ее встретили приветливо; особенно ласкова была мадам Робино, неизменно улыбавшаяся за своим прилавком. Правда, ее супруг, замученный делами, иногда нервничал, бывал резок. И все же не прошло и месяца, как Дениза почувствовала себя членом семьи Робино, так же как другая продавщица, низенькая, немногословная женщина, страдавшая чахоткой. Хозяева безбоязненно обсуждали при них свои дела, сидя за столом в заднем помещении магазина, выходившем в просторный двор. Именно здесь однажды вечером и родился план кампании против «Дамского Счастья».

В тот день к ним на ужин пришел Гожан. Когда подали жаркое – традиционную баранью ногу, – он заговорил о делах своим слабым голосом лионца, сиплым от вечных туманов, поднимавшихся с Роны.

– Это уже просто грабеж! – твердил он. – Представьте себе: они приезжают к Дюмонтейлю, берут монополию на тот или иной рисунок ткани и увозят сразу триста рулонов со скидкой пятьдесят