на него сквозь дым: один глаз чёрный, умный, второй белый, мёртвый. Его всегда пугал этот глаз. Плата за то, чтобы видеть больше.

«Ты отмечен! Но по силам ли путь? Получишь то, о чём другие не могли и мечтать. Мудрый совет — вот что тебе пригодится».

Может, потому она и выбрала его сестру в ту пору ветров. Марифу, которая всегда ныряла глубже, и прыгала в воду дальше, и дальше метала копьё. Марифу, которую он всегда хотел превзойти — но вот она отдалилась, с этими её шрамами на щеках, следами посвящения, а в пору жарких дней её глаз уже стал белым. Она так и не сказала, как это случается.

Его судьба ждала где-то далеко впереди. Ему ещё предстояло найти её, а Марифу уже почитали. Она уже видела больше, а он был мальчиком, одним из многих. Ходила со вскинутой головой, с этой улыбкой — какое она имела право быть выше него, она, женщина?

Когда мужчины приехали, чтобы забрать его и других, он не попрощался с сестрой.

Он помнил принесённые клятвы. Это было в Таоне, в потайной комнате за лавкой зеленщика, старика — никто из соседей не знал, что прежде он был кочевником. Они рассеялись по всей Сайриланге, их старики, вели жизнь торговцев и нищих, перевозя туда и сюда детей, которых искали Творцы.

Колыбель не была золотой. Деревянная, растрескавшаяся, может, со следами позолоты, давно уже стёртой касанием многих рук. Мальчики стояли, взволнованные. Рядом ждали мужчины. Тех, кто прошёл посвящение, выпускали наружу. Слышно было, там их встречали приветственным рёвом.

Тот, кто шёл перед Йовой — Дахи, один из его друзей, — дал клятву и разрезал запястье. Он поднёс руку к губам младенца, но тот отвернулся, и, не открывая глаз, заплакал.

Двое тут же схватили мальчика под руки. Третий вонзил ему в сердце нож. Мальчик стал бы предателем, сказали они. Дети не ошибаются. Дахи не успел понять, он ещё улыбался, радуясь, что станет мужчиной. С этим лицом он и умер.

Йова взял нож, поклялся беречь детей ценой собственной жизни, разрезал запястье и дал им напиться. Они приняли его кровь.

Он вышел, встреченный рёвом. В ту ночь младенцы плакали ещё дважды.

Он помнил свой первый бой. Бой ли? Рыбацкое поселение, даже не названное, и такое бедное, что они потом едва смогли найти два-три браслета, чтобы вплести в волосы. Помнил мальчика младше него, что не успел выпрямиться у низкой двери, только вышел — что-то держал в руках, думал сражаться — и упал. Кровь толчками текла из шеи. Йова стоял над ним с длинным ножом и смотрел в мертвеющие глаза. Они оба были тогда напуганы, подумал он. Потом он уже так не боялся, и не запоминал других.

Он помнил, как смотрела Марифа, когда он вернулся домой. Разве она обрадовалась? Братьев, что стали мужчинами, встречают не так. Они заслужили, люди Сайриланги, они ненавидели их — они заслужили смерть.

Йова мог взять любую в тот вечер, и он нарочно выбрал одну из подруг сестры и нарочно причинил ей боль.

Он помнил, как стал предводителем, выиграв поединок. Помнил кровавый туман и мокрую чёрную землю, и как стоял на колене над телом прежнего вождя. Он бросил вызов и победил — о, как на него потом смотрели все женщины! Только не Марифа, только не она.

Он помнил, как дети проснулись. Как едва не загнал быка, получив весть. Как качал их на руках, смеясь — он, свидетель чуда, о котором другие вожди могли только мечтать! — и как они улыбались ему. Им нашли кормилицу в одном из разорённых поселений, а после убили, чтобы не болтала. Дети росли быстро.

Они ели и пили, как обычные дети, и больше не хотели людской крови. Рано заговорили. Но обряды посвящения с тех пор не проводились, и Йова не знал, кому из подросших юношей может верить. На всякий случай не верил никому. С ним была только сотня. Его братья. Он отдал бы жизнь за каждого, а они — за него.

Пророчество гласило: когда дети проснутся, они пробудят каменного человека, и тот укажет путь к источнику. Дети, вечно юные, пришли на свет первыми. Сразу рождённые бессмертными, они не пили из источника, а оттого не знали, где он. Они пробудились, когда их отец, Великий Гончар, одряхлел, и не хотели тревожить его. Им нужен был каменный человек, и тогда Йова сговорился с Бахари.

Он делал всё, о чём просил старый пёс. Слал кочевников разорять поселения — чаще не своих проверенных людей, а вчерашних мальчиков, ставших мужчинами после того, как боги проснулись. Эти мальчики и не знали, что прежде было иное посвящение. Иногда нападения затевались ради одного человека. Йова понимал, что у Бахари свои цели, но молчал. У него тоже были свои.

Он получил то, о чём не мог и мечтать, как и сказала Тари-вещунья, да вылепит ей Великий Гончар достойную жизнь. Но в одном так и не согласился с ней: он не нуждался в советах. Не в советах Марифы. У него наконец было то, в чём он её превзошёл — не ей одной смотреть свысока! — и сознаваться ей он и не думал.

Она не знала, не должна была, не имела права знать — и всё же посмела сюда явиться и говорить с ним так, будто он допустил ошибку! Она не была лучше него. Только не она.

Дети тоже всегда смотрели так, будто знали больше. Иногда ему становилось не по себе от этих взглядов. И ещё он всегда думал: как вышло, что Добрая Мать, чёрная ведьма, дала кочевникам этих детей и велела о них заботиться? Как они к ней попали?

«Эти дети, которых вы бережёте — ты веришь, они вправду дети Великого Гончара?» — спросила Марифа однажды. Дети тогда уже проснулись. Он приехал на Ломаный берег с чувством превосходства, гордость переполняла его, но после этих слов пришёл страх. Ведь Марифа не могла узнать, что дети проснулись? Он хотел её ударить, но она была не просто его сестрой, а вещуньей, а он был вождём. Он сдержался.

Его люди кочевали, нигде не задерживаясь подолгу. Йова начал бояться, что Марифа прочтёт его мысли и узнает, где спрятаны дети. А дети порою пугали его, пропадая. Он всегда находил их рядом с быками. Дети не говорили, что делали, только улыбались и соглашались вернуться. Иногда быки слабели. Раз или два Йова нашёл