Когда душеспасительное чаепитие себя исчерпало, Олег Петрович скрылся в своей части жилого пространства, а мы с младшим из братьев расположились в знакомой библиотеке с видом на грустный капающий сад. Погода и обстановка как нельзя лучше соответствовали признанию Октавии, вскоре полившемуся из объемной и дорогой аудиосистемы, скрытой до того под грудой бумаг в углу. (Зрелище мне очень напомнило Суреновский ящик под Абрековской рукописью, пусть друг Поль меня извинит. Е.М.)

Павел Петрович исправно вник в услышанное и выразил положенные чувства: сожаление о судьбе девочки Олеси и скорбь по поводу тяжелого камня на душе друга Андрюши. Ему, Павлу Петровичу, не хотелось бы жить с подобным прошлым на совести. Так он исчерпал официальную часть.

Затем друг Поль медленно поцеловал мне ручку и произнес не без игривости:

— Милые пастушки, Катрин и Жанетта, получили от Андрюшиной белой коровы превосходный удой. Благодарность вам, прелестные дамы, пределов не имеет. С твоего разрешения Катрин, я бы желал выразить признательность чуть позже, если у тебя не готово встречное предложение.

Грех было не воспользоваться моментом, и я сказала, грустно глядя в окно:

— Удой отнюдь не весь, имеются в наличии сливки. С твоего позволения, я бы попотчевала ими Прозуменщикова и данным встречным предложением ограничила бы гонорар окончательно и единовременно.

Угнетенная обилием сослагательного наклонения, я достала сумку Олеси и протянула нанимателю, мучительно соображая, как мне держать себя, если последует отказ.

Моя совесть и старушка Ребекка подсказали, что оправдать участие в грязном деле мне дано одним способом, явиться к Прозуменщикову и сказать: «Вы помните Олесю, Андрей Ананьевич? Если уговорили себя забыть, то вспомните, пожалуйста. И тогда вам станет ясно, что необходимо сделать. Я могу подсказать. Будет больно и трудно, но потом вы удивитесь, насколько легче окажется ваша земная ноша…» (Последняя воображаемая фраза была бессовестно заимствована из терапии, коей Жанин пользовала Октавию. Теперь я готовилась играть роль самозванного доктора душ по-американским методам.)

И даже мерзкий Отче Валентин не сможет квалифицировать мои планы, как шантаж. Ничего, кроме возвышенного душеспасения в нашем предложении не содержалось. Мысленную ответную ремарку типа: «Иезуитка доморощенная, евангелистка тут нашлась хренова!» (как вы думаете, чью?) я прогнала прочь из сознания и терпеливо ждала ответа нанимателя, поглядывая в окно на сумрачно печальную природу.

Павел Петрович обследовал сумку, ознакомился с содержимым и обратился ко мне со всей возможной искренностью:

— Ты, девочка, хочешь отдать ему реликвию на вечную память о подружке? Я боюсь, ты не поняла, какая у нашего философа луженая совесть. Он давно себе простил, сто раз себя оправдал, и ты вряд ли его проймешь, сожалею. Ради Бога, попробуй, но вряд ли. Андрюша не поймет твоей печали.

— Это его частное дело, — я ответила подготовлено. — Может с тем же успехом притвориться. Я не собираюсь дарить чужих вещей, как-то с этикетом не сообразуется. Я хочу, чтобы он передал сумку родителям Олеси, принес вместе с соболезнованиями. Лучше поздно, чем никогда. Пусть сообщит родителям, как погибла их дочь, вернет вещи и ритуально попросит прощения, даже если вины за собой не знает. Хотя бы за то, что опоздал прийти лет эдак на восемнадцать-двадцать. Мелодраматично, разумеется, но проще, чем целовать землю на перекрестке. Мне Сонечки Мармеладовой лавры не светят. Как тебе кажется, можем его уговорить?

Павел Петрович присоединился к созерцанию красот природы и долго оценивал богатые возможности нашего с Ребеккой предложения. Не скрою, идея целиком принадлежала старой леди. Для нее данная форма покаяния казалась самоочевидной. Невольный виновник должен прийти к пострадавшим и сказать, что ему очень жаль, даже если ничего подобного он не чувствует. Сие непреложно и необсуждаемо.

— Жанин посоветовала? — осведомился друг Поль, подводя итог длительным размышлениям.

— Увы, обе пастушки совершенно невинны, — объяснилась я. — В черном «Кадиллаке» приехала фея преклонных лет и мудро подсказала, как превратить сомнительный цветок зла в чистейшую лилию добродетели.

Поль поднял брови, я в ответ поведала историю, где фигурировала полиция, садик Ребекки Уайтстоун и наша последующая богословская беседа за чаем с крохотными, изумительно вкусными пирожными.

— Да, теперь ясно, почему от Жанин шли по телефону сплошные «мон дье» и «манифик» в твой адрес, — заметил друг Поль. — На Жанетту нелегко угодить, смею тебя заверить, а ты ее развлекла по высшему классу. За ней и в Бель Франс жандармы не гонялись, а ты устроила погоню на двух шерифских машинах, кому еще так повезет.

— Да, кстати, — я вспомнила, и стало неловко. — Возникло недоразумение дамского сорта. Наша подруга Жанетта одарила за развлечение по-царски, но будучи в заблуждении относительно моего места в твоей личной жизни. Ума не приложу, как нам с тобой поделиться. Дар был задуман тебе и от нее, но выражен в форме модных и дорогих тряпок. Может, будешь одаривать своих дам понемножку?

— Фи, Катрин! — сказал Павел Петрович с негодованием (наполовину искренним). — Узнаю хитроумные уловки Жанетты, но ты в щепетильности дошла до абсурда! Мыслимое ли дело, посуди сама — дарить мужчине женские тряпки? Может быть, ты в неведении, но существует пикантный мужской порок. Несчастный одевается в дамское платье и лишь тогда способен к мужским поступкам. Твоим щедрым предложением я произведен в трансвеститы, позволь заметить. Догадка смелая, но лишенная оснований.

— Да, там и белье есть, с кружевами, — откровенно признала я, давясь от хохота.

Потому что представила друга Поля в подарках от Жанин и жива осталась лишь Божьим промыслом. Другу Полю пришлось принести мне водички.

— Нет, дорогая Катрин-Эмма, с тобой не соскучишься, — доложил Павел Петрович отсмеявшись. — Я недооценил твои способности. Сеньор Валентино предупреждал, что возможны любые неожиданности и головокружительные виражи. Но что ты пожелаешь одарить меня женскими тряпками и бельем с кружевами… Это, пожалуй, чересчур.

— Вальке и карты в руки, хотя чем он недоволен, я не в курсе, — слегка обиделась я. — В свое время я дала ему стольник старыми деньгами и послала в ресторан беседовать со жрицей продажной любви. А он в результате женился на тридцатилетней девушке и вдобавок схлопотал от меня доской по черепу, но отнюдь не за это. Как так вышло, я до сих пор не поняла. Но жаловаться ему грех.

— Жаловаться никто не осмеливается, — успокоил меня друг Поль. — Все восхищены и раздавлены, как сказано в известном романе. О тряпках умоляю, больше ни слова. А остальные идеи вполне совместимы с жизнью, и я обещаю, что произведу экспертную оценку. Два, максимум три дня — и я тебя информирую. Хитроумное Валентино включается?

— Пожалуйста, если возможно, — после недолгого размышления я попросила друга Поля. — Разумеется, если его услуги не обойдутся слишком дорого. Всегда, стервец, был прагматиком, а ныне, при рыночной конъюнктуре…