Я сочла ее доводы резонными, но выяснилось, что Ирку достать труднее. Я легла на живот у ямы, протянула ей обе руки она за них ухватилась, и я стала тащить. Теперь я понимаю, что если бы не подошла тетя Паша, барахтаться бы нам в колодце до второго пришествия. Я тянула Ирку вверх, она меня вниз, в довершение полураспавшийся сундучок начал проседать.

Насколько глубоко он мог просесть, и что было ниже — к счастью, никто не узнал, потому что вовремя явилась тетя Паша, сестра бабушки Аглаи. Соседи донесли ей, что «Глашины девчонки что-то возятся у старого колодезя». А мы-то думали, что замаскировались за сараем и вообще подошли незаметно.

— Адиётки чертовы! — запричитала тетя Паша. — До чего додумались, у колодезя играть!

Она выдернула Ирку из ямы, как морковку, и справедливо набросилась на меня:

— Она-то дура маленькая! А ты, Катька, кобыла большая, куда ее сманила, почто в колодезь полезли? Господи, спаси, помилуй, сгинула бы девка, обе бы провалились, что бы я Глашке-то сказала? Впору руки на себя наложить, и ей, сердешной!

Сопровождаемые тети-Пашиной неумолчной руганью, мы накрыли колодец крышкой, накидали земли, притоптали ее и сложили инструменты в сарай. Насчет взлома тетя Паша высказалась особо, затем повела нас к себе, где посильно отчистила, напоила чаем и учинила допрос. Мы показали железный ящичек и сказали, что пришли по указаниям покойной старушки, нашей двоюродной бабушки Герты.

Ящичек был закрыт туго, ногтям не поддавался. Тетя Паша ловко раскрыла его ножницами, внутри оказалась металлическая филигранная шкатулка.

— Ой, девки! — сказала тетя Паша, открывши шкатулку. — Смотрите, сколько добра! Только, конечно, стекляшки да железки, большое оно все больно, как у нас в сельпо. Но красиво, сил нет! А я ведь знаю… Знаю, когда положила она добро в колодезь! Как война-то началась, да немец наступать стал, всех их, немцев, стали из Москвы и отовсюду гнать — к ногтю, значит. Знамо дело, с немцем-то воевали, а оне тоже вроде враги. В войну-то, в начале самом, Глашка здесь с девками была, они еще маненькие были, меньше Ирки. Вот золовка к ней и приехала, с именем чудным. Я почему помню-то, Ивана как раз на войну забирали, гуляли мы, плакали и гуляли. А тут она, золовка Глашкина — прямо к проводам. Немцы ведь они были, и дед ваш, покойник Феликс Виллимыч и сестра его Гетта. Небось прознала, бедолага, что высылка ей будет, приехала проститься, да вещички спрятать. Цена им небольшая, надо так думать, а всё память о мамаше с папашей, небось дочке дарили, не думали, что на её на старости лет гнать да высылать станут. Когда вернется — Бог весть, ну и решила спрятать. И Глашке не сказала, запрятала потихоньку. Боялась, небось, что Глашка потом не отдаст. И гляди, сколько лет оно пролежало себе! Привезла-то ее Глаша, помню, совсем плохую, без языка, может, и хотела свой клад показать, да уж никак! Вот так бывает.

Перед зеркалом в тети-Пашиной избе мы по очереди примеряли побрякушки, согласились, что, увы подделка, но для девчонок в самый раз. У всех подружек во дворах такого добра навалом, а это старинное — может, когда и наденем. Предложили часть тете Паше, она посмеялась. Вот-де в самый раз ей на себя такое цеплять. Были бы у нее девки, взяла бы им покрасоваться, а внукам Витьке с Коляней вроде ни к чему.

Тетя Паша проводила кладоискательниц до станции, еще раз истово выругала, перекрестила на дорогу и посадила на поезд. В полупустом вагоне мы с Ирочкой поделили клад, рассовали его по портфелям и поехали в Москву, предвкушая неминуемые неприятности.

Попало обеим грандиозно, особенно старшей дуре, соблазнившей маленькую. Мама и тетя Рита смотреть не захотели на добытый клад. Они пока не знали, что Ирка провалилась в колодец (потом было тоже не слабо, когда узнали), но ругали нас по-черному. Из-за нестоящих побрякушек две идиотки прогуляли школьный день, таскались на электричках за 150 километров, перемазались и загубили туфли!

Мои гениальные догадки никого не впечатлили, мама велела восстановить рамку с портретом тетушки Герты и присобачить Цыбульского куда угодно с глаз долой. А дешевые побрякушки завалялись у нас с Ириной. И валялись, где попало, вплоть до сенсационного открытия Розалии Яковлевны. Моя экс-свекровь обнаружила, что мнимые драгоценности абсолютно настоящие.

Тогда стало понято, зачем тетя Герта прятала шкатулку так глубоко, что хотела узнать тетя Кристина и почему бедная старушка подарила нам с Иркой свой портрет, надеялась, что мы найдем. Мы и нашли — через десять лет, и оценили — еще через десять.

На другой день, когда я готовилась к отчету для нанимателя и собирала материальную часть, неожиданно пошел дождь. У меня не нашлось времени переодеться, и я выскочила к подъезду, где ждала Антонова «Волга», в чем была, вернее в чем встречалась до этого с Верочкой — в цветастом платье и туфлях, весьма не по погоде.

Дождь лил, как в тропических широтах, и до вечной обители моих предков, до Введенского кладбища мы доехали по мокрому асфальту. Друг Поль ждал у врат с раскрытым зонтом, я высадилась в небольшую лужу и поспешила под укрытие блестящего черного крыла.

Преодолевая мелкие, но резвые потоки, мы держали путь к земному жилищу Поля, обволакивающая влага придавала окрестному пейзажу элегическое грустное очарование. Однако, ногам в промокших туфлях становилось с каждым шагом все неуютнее, черт дернул надеть, галоши были бы в самый раз.

В сумраке обширной квартиры нас встретил дяденька средних лет, представился как Олег Петрович, старший из братьев Криворучко. Пока Павел Петрович пристраивал мокрый зонт, второй хозяин взял меня на свое попечение, повесил на вешалку сумки, переобул в дамские тапочки и унес обувь вглубь апартаментов, я и оглянуться не успела. Любезная распорядительность второго хозяина оставила сильное впечатление, и я спросила Павла Петровича, всех ли его знакомых встречают на таком уровне, или он преувеличил беспорядочность своей личной жизни, и дамские гости — драгоценная редкость для его брата.

Павел Петрович заметил, что он не сторож брату своему, тот сообразуется с благоприобретенными понятиями, то есть братец давно считает себя русским офицером, ещё с тех времен, когда числился товарищем, а не господином. Но туфли вернет, когда высушит, за это Павел Петрович ручается.

В просторной мрачной кухне отделанной пестрой плиткой (странный вкус у супруги господина полковника, видит Бог!) оба Криворучко угостили меня чаем и занятной беседой, главное очарование состояло в их общении. Братья казались выходцами не только из разных семей, но и различных геологических эпох, тем не менее находили общий язык в форме малой словесной войны, впрочем, совершенно безобидной. Каждый обращался к другому как к редкому ископаемому, случайно живущему в реальном мире, и они никак не могли прийти к согласию: чье время уже прошло, а чье еще не наступило. Оба великодушно отвели мне роль арбитра как существу безусловно реальному и неуклонно расценивали мои редкие ремарки как глас народа.

Я старалась проявить такт, в результате звучала редко и взвешенно, так что ни одного из братьев-соперников почти ни разу не задела.