Бабушка говорила, что тетя Герта не в себе, и просила не бояться, быть со старушкой поласковее, рассказывала, что Герта была очень добра, помогала овдовевшей бабуле растить дочек. Поэтому я убегала не сразу, а какое-то время проводила с бедной старушкой.

Уже перед самым концом, когда тетя Герта не вставала с постели и часто впадала в забытье, она подозвала меня, взяла за руку и вложила в другую свою фотографию в деревянной рамке. Рядом бегала крошечная Ирочка, тетушка указала и на нее. Бабушка пояснила, что тетя Герта дарит нам свое единственное имущество и просит не забывать. Вскоре старушка скончалась.

На ее похороны из Швеции приехала ещё одна сестра деда Феликса, тетя Кристина. За неимением московской и никакой другой прописки, тетушку Герту хоронили на деревенском кладбище.

Тете Кристине как туристке из враждебной страны разрешили пробыть в Братанеже два дня, ее туда привез участковый милиционер, первую и последнюю иностранку, виданную в лесной деревне. Тетя Кристина ухитрилась уехать в Эстонию после революции, оттуда перебралась в Швецию и таким образом стала иностранкой.

Тетушка Кристина привезла нам с Ирочкой наряды и игрушки, похоронила сестру и спросила у бабушки, не случилось ли у Герты последней просьбы перед смертью. Бабушка объяснила, что Герта говорить не могла, и единственная ее воля была выражена в жестах — она оставила детям свою фотографию. Тетя хотела бы взять портрет на память, но раз сестра отдала внучкам — то была ее воля. Тетя Кристина уехала, и более я ее не видела, общение с заграничными родичами прервалось.

Завещанная фотография стояла в моей комнате 10 лет, полное достоинства лицо покойной двоюродной бабушки взирало с книжной полки, пока на меня не нашла святотатственная блажь. Я увидела в кинотеатре «Повторного фильма» картину Анджея Вайды «Пепел и алмаз», была потрясена и обалдела от игры (уже покойного в те времена) Збигнева Цыбульского. В результате эстетического потрясения я раздобыла вырезанные из старых журналов портреты Цыбульского и решила пристроить один из них под стекло поверх фотографии покойной тетушки. Безобразия своего намерения я оценивать не стану, это ясно и так, однако воздаяние было явлено весьма неожиданное.

Когда я тихонько разобрала деревянную рамку и вынула стекло, фотография тети Герты сдвинулась, и под ней на белом листе отчетливо увиделся нарисованный план. Чуть-чуть я не махнула на загадку рукой, очень хотелось завершить начатое кощунство и водрузить Цыбульского под стекло, чтобы на меня взирал он, а не тетушка.

Однако любопытство возобладало, я окончательно разорила рамку и стала вертеть таинственный лист. На лицевой поверхности был изображен круг, подле которого теснились квадраты в сложном прихотливом порядке, где чаще, где реже, а четверть круга оставалась необрамленной. На одном из квадратов, первом после перерыва, обозначался крест в кружочке. На обратной стороне листа был нарисован неровный квадрат, от одного угла шла стрелка наискосок, и было написано бисерным почерком two steps (то есть два шага), рядом было изображено нечто вроде круглой решетки. Очень загадочные письмена, все в картинках, только два английских слова…

Мои мысли были прочно заняты Цыбульским и рассыпанной рамкой, я отложила листок в сторону и стала собрать дощечки в прежнем порядке. В процессе неожиданно бросилось в глаза лицо тетушки Герты, без рамки, на письменном столе оно смотрелось необычно. Помимо суетных мыслей из глубин детской памяти всплыл облик живой старушки, изба в деревне Братанеж, мелкая до смешного Ирочка.

И в один момент стало ясно, что квадратики рядом с окружностью — это дома деревни Братанеж, стоящие по кругу Братанежского озера. Там, где домов не было, пряталось в лесу Гнилое болото. А дом, отмеченный крестом — тот самый, где мы проводили каждое лето и где тетушка прожила последний свой месяц, лишенная возможности сообщить что бы то ни было.

Решетка, нарисованная у угла дома, это вросшая в землю крышка заброшенного колодца, от него предостерегали бабушка и тетя Паша, а я бессовестно пугала подросшую Ирочку, уверяя, что там обитают черти и привидения. И на эту решетку несомненно указывала стрелка.

Рассказ «Золотой жук» был прочитан мною не зря, и с методами Шерлока Холмса имелось некоторое знакомство. Теперь я думаю, что авторша рисунка руководствовалась теми же источниками. Что бы ни спрятала тетушка, оно лежало в заброшенном колодце в деревне Братанеж!

Самым удивительным получилось то, что наивный чертеж попал в нужные руки. Я очень сомневаюсь, что кто-либо в целом мире мог так легко сообразить, что означали таинственные зарисовки. Правда, без тетушкиной фотографии, укоризненно смотревшей со стола, вряд ли догадалась бы и я. Конечно, мама и тетя Рита, еще бабушка Аглая — у них был шанс, но я не стала посвящать в тайну никого! Тем более, что английские «два шага» пришлось бы переводить и заверять по словарю.

Ранним утром следующего дня я взяла портфель, появилась у дверей Ирочкиной школы, подстерегла кузину, схватила ее, как волк ягненка и поволокла на поиски клада. Наверное, подсознательно учитывала волю тетушки, но в основном для компании.

Естественно, двенадцатилетняя Ирочка широко раскрыла глаза и побежала за мной, забыв о школе и уроках. Где-то около полудня мы высадились из электрички на станции «Красная охота» и бодро устремились по просеке в лес. Сезон стоял прелестный, начало мая, буйные леса сквозили зеленым дымом, дорога еще не просохла, но мы неслись, невзирая на испорченные туфли, и к двум часам вышли по касательной к искомому озеру.

Задами и через поперечные изгороди обе кладоискательницы приблизились к пустому знакомому дому и прямиком влезли на колодезную крышку. Чуть позже мы сообразили, что в отличие от нас, иные кладоискатели имели при себе инструмент. Голым рукам двух малолетних болванок вросшая в землю крышка поддаваться не желала. Тогда мы без колебаний совершили взлом. В сарае около избы хранились лопаты и грабли, мы выбили ногами одну из досок и вынули инструмент.

Долго ли коротко, но запыхавшиеся и перемазанные, мы подкопали землю и раскачали крышку. Через минуту Ирка неосторожно вступила на край и провалилась! Крышка перевернулась и накрыла ее.

Какие раздались вопли снаружи и изнутри — передать невозможно. Ирка завывала, как милицейская сирена, а я, обдирая руки, стаскивала проклятую крышку. Когда колесо злой фортуны удалось откинуть, мы обнаружили, что Ирка жива и провалилась не слишком глубоко. Я могла достать рукой до ее головы. Ирка перестала голосить, огляделась в яме и заявила, что стоит на чем-то не твердом, но упругом и тонуть вроде не собирается.

Тогда мы вспомнили о цели экспедиции, и я приказала Ирочке внимательно посмотреть, на чем она стоит. Оказалось, что на небольшом сундучке. Деревянные части почти сгнили, но железные ребра и углы сохранились. Ирка по собственной инициативе потопала ногами и тут же провалилась чуть ниже.

Она сказала: «Ой!», а я зашипела:

— Тише, дура-ящерица, провалишься насквозь!

Ирина потопталась и сообщила, что там, между ребрами что-то есть, она стоит одной ногой на чем-то небольшом. Затем она проделала акробатический этюд, встала обеими ногами на ребра и выудила из трухи железную, плотно закрытую коробку, величиной примерно с ботиночную. Ирина переправила клад на вытянутых руках и потребовала, чтобы сначала я вытащила ее, и мы смогли взглянуть на добычу вместе.