– Фройляйн Боденкамп, вам известно, что ваши самовольные расследования противоречат действующим законам и нарушают соглашение о конфиденциальности, подписанное вами при трудоустройстве в Управление национальной безопасности. По закону мы должны передать вас суду, который совершенно точно приговорил бы вас к длительному тюремному заключению. Однако, признавая ваши прочие заслуги перед Отечеством и принимая во внимание особое общественное положение вашего отца, мы решили в порядке исключения воздержаться от такого порядка действий. На сегодняшний день вы отстранены от исполнения своих трудовых обязанностей и до тех пор, пока по делу не будет принято окончательное решение вышестоящими органами, будете находиться под домашним арестом в доме своих родителей. Это означает…

– Домашний арест? – воскликнула Хелена. – Что это значит?

Оберштурмбаннфюрер выдвинул вперед свой чрезвычайно угловатый подбородок, что сделало его похожим на сына бульдога.

– Именно это я и хочу вам объяснить. Это означает, что впредь до особых распоряжений вам запрещено покидать земельный участок родителей. Кроме того, вы не имеете права с кем-либо общаться. Ваш телефон будет арестован. Вам также категорически запрещено пользоваться другим телефоном, например стационарным телефоном родителей или их личными телефонами. Обращаю ваше внимание на то, что отныне эти линии связи находятся под постоянным надзором и при первом же нарушении этих запретов вы будете заключены под стражу. Вам все понятно?

– Да, – ответила Хелена с чувством, что перед ней разверзлась пропасть.

– Это же относится и к письмам. Вам запрещено писать и получать письма. За этим также будет вестись наблюдение, и в этом отношении я советую вам в ваших же собственных интересах не недооценивать наши возможности наблюдения. Это вам тоже понятно?

– Да, – сказала Хелена. – Никаких телефонных разговоров, никаких писем.

– А также никаких электронных писем, никаких сообщений на Немецком форуме, ничего подобного. Доступ к глобальной сети в доме ваших родителей будет заблокирован на время домашнего ареста.

Хелена с отчаянием посмотрела на него.

– И как долго это продлится?

Он развел руками.

– Я не могу сказать при всем желании. Вполне возможно, пока мы не выиграем войну.

Наконец они пришли забрать его из камеры. Он чувствовал себя бесконечно грязным, когда его затолкали в одну из голых серых камер для допросов в задней части подвала, где еще при императоре допрашивали безымянных несчастных.

– Ваше имя?

– Ойген Леттке, – ответил он. Что за нелепый вопрос. Как будто могли быть какие-то сомнения на этот счет!

– Родились?

– 19 апреля 1914 года, в Берлине.

– Член партии?

– Да.

– Как давно?

– С 17 февраля 1930 года.

– Партийный номер?

Леттке попытался вспомнить.

– Не помню.

Должно быть, виной всему голод. Он не ел со вчерашнего утра, не мог спать из-за голода, чувствовал себя слабым и опустошенным…

– Герр Леттке. – Тип с уродливым шрамом на лбу, сидевший напротив него, теперь принял другой, более мрачный тон. – Одна женщина, которая с августа сидит у нас в тюрьме, после ареста дала показания, согласно которым вы шантажировали ее угрозой обнародовать изобличающую информацию о ее личной жизни, чтобы принудить к половому акту с вами. В то время данное утверждение не проверялось, но сегодня оно предстает в другом свете, учитывая ту информацию, которую мы узнали из журналов ваших действий. Что вы на это скажете?

Леттке уставился на мужчину. Это все страшный сон, не так ли? Это должно быть страшным сном! Цецилия, разумеется. Черт возьми – он должен был догадаться, что не следует доносить на эту бабу!

– Герр Леттке?

Он ошеломленно покачал головой.

– О ком идет речь? Как зовут эту женщину?

Мужчина со шрамом поднял брови.

– Вы мне скажите.

– В любом случае это ложь.

– Ложь?

– Да. Это неправда.

– Зачем кому-то утверждать нечто подобное о вас?

– Не знаю.

Рядом с мужчиной лежала коричневая папка для документов: ее Леттке заметил только сейчас. Голод. В нем причина. Ему казалось, что в любой момент он может упасть без сознания.

Возможно, не такая уж и плохая идея…

– Если это так, тогда объясните мне то, что содержится в этих документах, – сказал мужчина, открывая папку и вынимая бумаги. Распечатки запросов СЯЗ. Списки, в которых отдельные строки были отмечены цветным карандашом. Фотографии. – Вы были в Берлине 22 августа, согласно бронированию места в поезде Рейхсбана. В гостинице «Кайзерхоф» – об этом свидетельствуют изображения с камер наблюдения, которые были изъяты, поскольку в тот день жена промышленника Альфреда Шметтенберга, Цецилия Шметтенберг, в результате анонимного донесения обнаружена в крайне компрометирующей ситуации в своем гостиничном номере. Из журналов ведомства следует, что в предшествующие недели и месяцы вы усиленно наводили справки в отношении фрау Шметтенберг; помимо прочего, в то же утро от имени фрау Шметтенберг вы отправили электронное письмо ее любовнику-еврею, использовав технические средства своего места работы для получения доступа к учетной записи электронной почты фрау Шметтенберг, что позволило вам притвориться ею.

Всё. У них было все, они знали все, держали его в своих руках, точно так же, как держали всех и каждого. При других обстоятельствах было бы чуть ли не смешно: все то, что он с таким удовольствием использовал для собственного удовлетворения, теперь обернулось против него.

Существовало ли в конце что-то вроде торжества справедливости? Что-то вроде силы судьбы?

Страшная мысль.

– Герр Леттке?

Он вздохнул.

– Я был в Берлине – это правда. А также я был в гостинице «Кайзерхоф», в ее комнате. Я знал из данных бронирования, что она там, и из ее электронных писем, что у нее назначена встреча с любовником. Но я не насиловал ее. Это ложь.

– Она была голая, прикованная к постели. Вряд ли она сама это сделала.

Леттке провел обеими руками по лицу, по волосам, до затылка. Как будто хотел удостовериться, что он все еще там.

– Ладно. Я хотел ее изнасиловать. Но я… я этого не сделал.

– Почему же?

– Потому что… в последний момент восторжествовали моральные принципы. – Они явно на это не купятся. Но он был полон решимости унести правду с собой в могилу.

– Моральные принципы.

– Так бывает.

– Тогда почему вы ее не развязали?