Где-то слева в темноте хрустит ветка. Машинально перевожу туда взгляд – и тут же упускаю майора. Он вдруг дергается всем телом, как огромная рыба, сорвавшаяся с крючка, и веревка, ведущая к мине, резко натягивается. Лиза ее удерживает.

– А ну быстро идола мне вернул! – орет Бойко. – До трех считаю и дергаю! Раз!

– У меня с собой его нет, – я стараюсь звучать спокойно, но голос срывается.

– Где он?! Два!

– Он у меня, – раздается голос оттуда, слева, где хрустела сухая ветка.

Это голос Ермила. Он идет к нам. На плече у него двустволка. Он сжимает золотую лисицу с тремя хвостами мертвой черной рукой.

– А ну ружье бросил! – щерится майор Бойко.

– Я держу! – кричит Лиза.

Ермил снимает с плеча ружье – но не бросает, а, выронив лису и неловко прицелившись, палит в Бойко. Тот издает звериный, нутряной крик гнева и боли, и отпускает веревку, и сгибается пополам, и тоже стреляет, и роняет ТТ – а Ермил застывает и глядит на Лизу и Настю слезящимися глазами, как будто они его ослепляют. А потом он опускается на колени. Как будто обнаженная женщина и прижавшаяся к ней девочка – его золотые идолы и он молится им в кумирне.

Я подбираю свой револьвер и шагаю к Бойко. Я опрокидываю его на землю ударом ноги. Я приставляю дуло к его виску – а Лиза кричит:

– Нельзя убивать в кумирне! Богиня смотрит! Богиня тебя не простит! Пусть забирает грязное золото и идет! Он все равно уже проклят! Он все равно получит свое! Но без тебя! Не твоими руками, Максим!

Она права. Смерть – жадная, ненасытная тварь, но это не повод кормить ее прямо с руки. Пускай сама загоняет свою добычу. И я пинаю ворочающегося на земле Бойко, и я стреляю в воздух, стреляю в небо, с которого на меня смотрит чужая богиня, и я кричу:

– Бери свое золото и убирайся!

Он недоверчиво копошится, ожидая подвоха. Он подползает к чемодану, подхватывает его, поднимается на ноги и припускает прочь, но рядом с коленопреклоненным охотником останавливается, как будто не может уйти без его прощения… Это иллюзия. Не в прощении дело. Майор подбирает с земли золотую лисицу с тремя хвостами, сует ее в чемодан и скрывается в зарослях.

– Я все сделал, как ты сказала… Я помог… Да, Лиза? Я сделал правильно?

– Да, все правильно. Теперь не смей умирать!

Кровь выходит из простреленной груди Ермила толчками, но он как будто не замечает.

– Я, считай, уже умер. Я ж охотник. Знаю толк в ранах. Эта – смертельна.

– Нет! Есть средства, есть заговоры, есть целебные травы! Я тебе помогу, когда мы выберемся отсюда. – Она поворачивается ко мне. – Ты же знаешь способ, как обезвредить эту чертову мину?

– Заменить один вес другим, – отвечаю я.

Он достает охотничий нож:

– Этот способ я знаю.

Он прислоняет лезвие к поверхности мины своей черной рукой – и вместе с рукой осторожно проталкивает, просовывает между детской ступней и взрывателем, прижимает. Из-под синюшной от холода Настиной пятки, из-под пальцев охотника высачиваются черные капли.

– Ай, – говорит Ермил.

– Ты руку порезал, – шепчет Настя. – Тебе больно?

– Нет. Моя рука мертвая. «Ай» – это по-вашему значит «любовь». – Он протягивает Насте золотой крестик. – Это Проша тебе передал, чтобы Бог тебя поберег. Вы сейчас должны сойти с мины. А я останусь.

Охотник стоит на коленях перед обнаженной женщиной и ребенком, а они стоят на круглой зеленой мине, как на пьедестале, и он смотрит на них снизу вверх, он как будто умоляет богинь принять его жертву.

Он смотрит на Лизу, потом на меня. Он говорит:

– Я держу. Крепко.

Тогда они сходят с мины, женщина и ребенок, и отбегают, а я обхватываю их обеих, накрываю собой, и мы валимся наземь, и замираем в ожидании взрыва – но взрыва не происходит. Он действительно держит крепко. Навалившись на мину, держит смерть, затаившуюся под зеленым взрывателем, своей мертвой рукой.

Он говорит:

– Повезло тебе, капитан. Обнимай их вместо меня.

Я выпускаю из обьятий обнаженную женщину и ребенка, я велю им отойти на безопасное расстояние и дождаться меня, а сам подхожу к Ермилу.

Я говорю:

– У этой штуки задержка секунд пять-семь. Есть шанс успеть. Я сейчас тебя сдерну. Шагов десять хотя бы пробежать сможешь?

– Не смогу. Уходи. А то со мной сдохнешь.

Кровь выплескивается из его раны в дерганом ритме, через неравные интервалы, и все слабее. Он дышит со свистом. Я смотрю на луну, только чтобы не смотреть на него, потому что он прав. Он не сможет. Мне придется его здесь оставить. Его смерть – не в зеленой мине. Она уже в нем самом.

Я смотрю на охотника снова. Теперь он не один удерживает взрыватель. Поверх черной его руки лежит черная рука Флинта. Вор смотрит на меня нарисованным тусклым глазом:

– Говорил братан мой, а я не верил. Потому что живой был. Живые все дураки. Говорил мне Веня: всех Кронин рядком положит, а сам по жмурам до конца пойдет.

– Кто?.. – с натугой сипит Ермил. – Кто здесь?.. Кто меня держит за руку? Это ангел?..

– Да как скажешь, охотник, – Флинт лыбится гнилым ртом. – Ангел – так ангел.

– Значит, я прощен?.. Искупил?..

– Прощен, прощен. Пора нам с тобой, охотник. Я в файное место тебя отведу. Там такой есть зверь – сам бобер, а клюв как у утки. А другой еще – вроде волк, а на пузе сумка, будто у кенгуры. Люди вольные там. Вертухая нету ни одного. Ну ты понял. Рай, в общем.

– Тяжело… дышать… где воздух… нет воздуху…

– Так и не надо больше, охотник.

Флинт снимает свою черную руку с черной руки Ермила и кладет ладонь ему на лицо, зажимает и рот, и нос.

– Уходи, – говорит мне вор. – А то с нами сдохнешь.

И я киваю и ухожу. И я слышу взрыв. Влажные комья летят мне в спину – как будто мертвые швыряются землей из свежей могилы.

– Ты покидаешь нас, Аньли? И самурая уводишь? – Тин стояла на выходе из грота с озабоченным личиком. – Мы разве недостаточно гостеприимны? Умоляю, останься. Мы готовы на все, чтобы ты осталась.

Нуо опустила глаза, чтобы не видеть позора Тин. Сколько можно пресмыкаться перед отступницей? Для чего?

– И к тому же это нечестно, – подала голос Биюй. – Раз Ояма-сан сделал вакцину и мы теперь снова можем рожать, пусть он ляжет с каждой из нас, – она погладила пряжку ремня на брюках Оямы. – Мы жаждем зачать лисят!

Похотливая сучка. Она, кажется, и правда готова родить уродца от мясника. Смешать с его грязной кровью кровь Первородных. В этой стае гордость, похоже, осталась только у самой младшей.