душе и сложить которую с нас никто не мог, тем более что войска и народ совершенно явно считали генерал-фельдмаршала и меня также ответственными за заключение мира. Правительство в этом само было виновато, так как оно достаточно часто ссылалось на согласованность своих взглядов со взглядами верховного командования, и в то же время отклоняло возражения против планов и пожеланий, которые его не удовлетворяли.

Граф Гертлинг в последнем повинен не был и всегда стремился освободиться от мнимой опеки верховного командования. Во многих случаях приемы, которыми это делалось, меня весьма удивляли. В середине января имперский канцлер опять сделал заявление, строго преследовавшее эту цель. К сожалению, правительство недостаточно точно и резко заявляло обществу, что правит государством оно, а не генерал Людендорф.

В действительности не было никаких сомнений ни в конституционной ответственности имперского канцлера, ни в неописанной моральной ответственности, ложившейся на генерал-фельдмаршала и на меня. И чем резче стремился имперский канцлер провести между нами демаркационную линию, тем более тяжелую ответственность взваливал он на себя.

Теперь мы также знаем, что граф Гертлинг отнесся с полным одобрением к речи графа Чернина, произнесенной им на Рождество в Бресте. Таким образом, граф Гертлинг держался собственной политики, что было его правом, и не считал себя связанным с нами каким-либо соглашением. Что побудило его изменить точку зрения, мне до сих пор непонятно. Мы считали принятые 18 декабря его величеством решения обязательными и должны были рассчитывать, что имперский канцлер уведомит нас об изменении их, если таковое бы последовало. В противном случае крупные недоразумения и личные трения были неизбежны. Они и оказались в действительности. Их можно было бы избежать, если бы мы были заранее поставлены в известность. По существу, мнение генерал-фельдмаршала и мое оставалось бы неизменным, но мы нашли бы для выражения наших взглядов другие слова.

Все переговоры, а равно и разъяснение, которое генерал-фельдмаршал дал его величеству, ничего не изменили, и, в частности, мы не получили никакого сообщения о том, какие военно-политические цели преследуются. На западе граф Гертлинг до сих пор ставил цель – в будущем иметь возможность обращения Бельгии в район развертывания наших врагов; это вполне отвечало взглядам верховного командования.

III

Между тем уполномоченные на мирные переговоры вновь собрались в Бресте. Антанта, естественно, отсутствовала. Многие с известным беспокойством ждали, вернутся ли русские. Они прибыли под предводительством Троцкого; конечно, они не могли не приехать. Разложение русской армии быстро подвигалось вперед. Она находилась в состоянии полной дезорганизации и жаждала мира. Таким образом, наше военное положение складывалось в высшей степени благоприятно; нам не надо было даже обращаться к тем приемам, к которым впоследствии прибегла Антанта при заключении мира с Болгарией, Австро-Венгрией и Германией; надо было лишь дать твердый и определенный ход нашим несложным требованиям.

Мы широко пошли навстречу в вопросе об осуществлении права самоопределения народов. Мы отказались от нашей точки зрения, что население оккупированных областей Курляндии и Литвы уже использовало предоставленное ему право на самоопределение, и согласились на новый плебисцит. Мы только требовали, чтобы опрос населения был произведен при условии расположения наших войск в этих областях. Троцкий твердо стоял на том, чтобы мы сначала очистили страну, а затем уже население будет использовать право самоопределения.

Очищение этих областей в военном отношении являлось абсурдом; они нам были необходимы для жизни, и мы вовсе не были склонны предоставить их лишенному предрассудков большевизму. Мы отказались от очищения по военным соображениям, независимо от нелепости, которая заключалась в осуществлении права самоопределения под большевистским кнутом. По обоим вопросам взгляды теперь стали более трезвыми, и точка зрения верховного командования должна была быть понятна. Если бы мы тогда очистили страну, то русские большевики уже давно бы стояли с оружием в руках на германской земле. Большевикам также не было никакого дела до права самоопределения, и они лишь стремились к дальнейшему расширению своего господства. Они являлись представителями политики насилия и рассчитывали, что очищенная нами страна непосредственно перейдет к ним. Но одновременно в них чувствовался и национализм, так как они считали отделение Курляндии, Литвы и Польши, несмотря на все права на самоопределение, враждебным мероприятием против России.

Австро-Венгрия одна была заинтересована в использовании Польшей права самоопределения за счет России, но не мы. Двуединая монархия хотела посредством Польши усилиться в политическом и экономическом отношениях.

Турция требовала Батум и Карс, так как оба города очень долго входили в состав Турецкой империи. Для нас эти пожелания имели второстепенное значение, но поддержка их отвечала условиям союза.

Наши военные требования были столь невелики, что о них даже не говорили. Демобилизация и без нашего вмешательства шла самым полным ходом, а выдачи оружия или морских судов мы не требовали.

Эстляндию и Лифляндию мы не требовали, хотя мы бы с удовольствием освободили от большевизма наших соплеменников и прочее население. Это требование Троцкому предъявлено не было, несмотря на то, что оно подлежало рассмотрению и что оно являлось военной необходимостью против большевизма. Заключению мира препятствовали не наши требования, а революционные стремления большевиков, нерешительность наших уполномоченных и общественное мнение в Германии и Австро-Венгрии, которое было не от мира сего и не разбиралось в сущности русской революции. Когда генерал Гофман однажды энергично выступил, чтобы в военных интересах сократить переговоры и связанную с ними агитационную деятельность Троцкого, то известная дымка недовольства окрасила значительную часть германских, австро-венгерских и прочих газет, которые в тон пропаганде Антанты постоянно твердили о соглашательском мире. При таких обстоятельствах Троцкий должен был бы быть дураком, если бы он в чем-нибудь пошел на уступки; а он был много умнее и энергичнее. Его тон становился все агрессивнее, хотя за собой он уже не имел никакой реальной силы; он все более и более ставил нам условия. Он угрожал отозвать русских делегатов ввиду отсутствия искренности с германской и австро-венгерской сторон и получил удовлетворение в виде просьбы отказаться от этого намерения, которого он никогда серьезно не имел. Троцкий и Антанта радовались затяжке переговоров, причем первый пользовался всяким случаем, чтобы требовать перенесения переговоров из Бреста в нейтральный город. По радио он оповещал весь мир, и главным образом германских рабочих, о своих большевистских идеях. Всякому не вполне слепому человеку становилось совершенно ясно, что цели большевиков сводятся к тому, чтобы вызвать у нас революцию, а следовательно, и