Переговоры не двигались с места. Таким способом, каким они велись в Бресте, вообще нельзя было добиться мира, а возможно было лишь еще больше надорвать наши моральные силы. Я сидел в Крейцнахе как на углях и нажимал на генерала Гофмана, чтобы он ускорил переговоры. Он вполне усматривал военную необходимость скорее кончать, но его положение не дозволяло ему принять решительные меры.

18 января Троцкий поехал в Петроград, где большевики разогнали Учредительное собрание. Тем самым они показали всему миру, как они понимают народную свободу. Но немцы ничего не хотели видеть и ничему не хотели учиться.

Троцкий выразил намерение отсутствовать всего лишь шесть дней, но возвратился только 30 января.

23 января на совещании в Берлине генерал-фельдмаршал по моей просьбе заявил, что нам необходимо выяснить положение на востоке, так как пока это не будет достигнуто, мы должны держать там хорошие дивизии, вполне пригодные для действий на западе. Если русские будут дальше затягивать переговоры, то их надо прервать и возобновить военные действия. Это привело бы к свержению большевистской власти, а всякое другое правительство будет вынуждено заключить мир.

У меня были и другие причины торопить окончание переговоров. Граф Чернин был совершенно прав, когда он иронически говорил о «борьбе моральных величин». Во всяком случае, когда война приближалась к решительному моменту, то ни время, ни место, ни партнеры в Бресте не являлись подходящими для такого состязания. Что могли подумать государственные люди Антанты об испытываемой нами необходимости заключить мир, если мы выносили подобное обхождение с нами Троцкого и не признанного ни одной страной большевистского правительства! Это могло лишь чрезвычайно усилить решимость правительств и народов Антанты. Как должен был мир быть необходим Германии, если она буквально шла в хвосте за большевиками и терпела их пропаганду, которая была явно направлена против германской армии! Такое мнение должно было создаться во всех нейтральных и вражеских странах. Как могли после этого такие представители Антанты, как Клемансо или Ллойд Джордж, опасаться невыгодного мира, когда мы позволяли подобным образом обращаться с собой безоружной, впавшей в анархию России? У них должна была исчезнуть всякая забота о том, что они вообще чем-нибудь рискуют в борьбе с нами. Не могло быть никаких сомнений, что это должно было оказать обратное действие на миролюбие наших врагов.

Солдаты на фронте также не понимали этих бесконечных разговоров, тянувшихся неделями, без какой-либо практической цели и видимых результатов. Солдаты достигли крайним напряжением сил, перенося тысячи лишений и беспрерывно рискуя жизнью, известных результатов и естественно стремились к тому, чтобы эти результаты были использованы полностью и целесообразно. Здесь вопрос шел о заключении первого мирного договора, и фронт ожидал его условий с не меньшим напряжением, чем родина. Мы должны были, наконец, предпринять решительные шаги, которые одни могли внести ясность в положение, создавшееся и у нас, и за пределами наших границ.

Между тем выяснилось, что Троцкий говорит не от имени всей России; мы, конечно, уже не имели в виду Румынию. 12 января в Брест прибыли представители Украины и заняли четко противоположную большевистским делегатам позицию. Их взял под особое покровительство генерал Гофман; представителям четверного союза представилась возможность завязать сепаратные переговоры с Украиной.

Они велись на твердой почве и не терялись в области фантастических и отдаленных шагов, на осуществление которых требовались века, если только они вообще являлись осуществимыми.

30 января в Бресте возобновились переговоры с Троцким. Создалась своеобразная картина, что все равняется по Троцкому.

Но теперь как будто сами дипломаты начали понимать, что переговоры с Троцким ни к чему не могут привести.

Ввиду этого статс-секретарь фон Кюльман и граф Чернин прервали их и 4 февраля прибыли в Берлин. В основу продолжавшихся переговоров с Украиной было положено обязательство последней поставить большое количество хлеба для Австро-Венгрии и Германии, взамен чего она получала выгодное разграничение с Польшей в пределах Холмского района, являвшегося спорным между обоими государствами. Кроме того, Австро-Венгрия обещала образовать в Восточной Галиции автономную Украинскую область.

В начале февраля я также отправился в Берлин, чтобы обсудить положение со статс-секретарем фон Кюльманом и графом Чернином. При нашем свидании 4 и 5 февраля я добился того, что статс-секретарь фон Кюльман дал обещание в течение 24 часов после подписания мирного договора с Украиной прервать переговоры с Троцким. Все, что мне пришлось слышать, только подтвердило мое впечатление, что большевистская Россия вообще не стремится к миру. Она надеялась на Антанту и на то, что революция постепенно охватит Германию, и не делала нам никаких уступок. Ее надежды еще возросли в конце января 1918 года, когда против желания главных рабочих вождей в Берлине в связи с этими событиями вспыхнула политическая забастовка. Уже в то время часть германского рабочего движения оказалась тесно спаянной с большевизмом. Лица, стоявшие во главе рабочего движения, и руководящие социалистические органы печати, которые впоследствии вступили в борьбу с большевизмом, все еще не усматривали большевистской опасности. В то время у них был еще общий враг в лице старых авторитетов, которого надо было побороть и тем самым сознательно или бессознательно пошатнуть устои отечества. Когда же цель показалась достигнутой и они сами стали авторитетом, то разведенный ими огонь уже превратился в пылающий костер. Тогда начали почесывать затылок: «Э, земляки, ведь это совсем другое дело».

На совещании в Берлине граф Чернин изложил основания, которые побудили его подписать этот явно невыгодный для Австро-Венгрии договор с Украиной; он опасался, что последствием его явится враждебное отношение со стороны Польши. Ввиду этого он просил в известной степени хранить в тайне политические переговоры. Продовольственное положение Австро-Венгрии было столь плачевно, что при все сокращавшемся подвозе из Румынии она крайне нуждалась в украинском хлебе; в противном случае она была обречена на голод. Австро-венгерский главный интендант генерал Ландвер дополнил эту мрачную картину изложением продовольственных условий, в которых находилась армия; он уже в этот момент просил меня оказать помощь. Так как господин фон Вальдов полагал это в ограниченном размере возможным, несмотря на серьезность продовольственного положения нас самих, то я не возражал. В моих глазах все это получало весьма серьезную окраску и, вероятно, также произвело глубокое впечатление и на других присутствовавших, имевших непосредственное отношение к этому вопросу.

Далее на очереди опять стояло рассмотрение австро-польского решения. На этот раз я оставался почти исключительно в роли слушателя. К моему удовольствию, статс-секретари фон Штейн и граф фон Редерн и еще некоторые другие из экономических соображений высказались против австро-польского решения. Вопрос о прирезке пограничной полосы