условия нашей работы и жизни. Он вот отсидит свои семь часов, не усталый, не утомленный и не испачкавшийся придет домой, потом пойдет в особую столовую для ИТР, пообедает там за 7–8 рублей.

А я, измучившись, перемазавшись в грязи и ржавчине, кой-как дождусь конца рабочего дня, а потом пойду в столовую № 3 и пообедаю за 60–90 копеек капустой и картошкой. Ведь если бы мы жили по-прежнему в деревне, то независимо от того, что зарабатываем по-разному, пользовались бы одним столом».

Итак, ситуация сложилась такая, что оставаться дальше на квартире у сына и вообще в Ярославле мне было невозможно. Я взял на работе расчет и начал укладывать свои пожитки. Зинушка, увидев это, пошла в свою комнату и, по-видимому, сказала об этом Федьке, так как он пришел ко мне и с деланным удивлением спросил: «Ты что это, куда упаковываешься?» — «Куда поеду, — ответил я, — это я буду решать у билетной кассы. А что я отсюда уезжаю, так это для тебя не новость, я говорил тебе об этом раньше. И не просто пугал тебя этим по примеру твоей жены, а если сказал, что поеду, значит это решено».

Он пытался отговаривать меня. Можно, говорит, устроить так, чтобы в твою комнату и не входить. «Как же это мы, живя в одной квартире, будем избегать встреч друг с другом? А между тем нам с твоей женой встречаться, пожалуй, действительно для обоих неприятно», — отвечал я. Он сказал, что тогда можно попытаться устроиться в другом месте, но здесь же, в Ярославле. «Нет, — говорю, — я нахожу и это неудобным: жить будем в одном городе, а зайти мне будет к вам нельзя или придется ловить время, когда нет дома твоей жены. Поэтому самое лучшее уехать подальше. Жалею я только об одном — о том, что я сюда приехал. Если бы жить подальше друг от друга, все было бы хорошо. Да и вообще, — говорю, — и ты-то уговариваешь меня не только ли из приличия?»

Не знаю, может быть, это было жестоко, но я говорил то, что думал. В 6 утра мне нужно было на поезд. Вечером Федька долго сидел у меня в комнате. Говорили о том, о сем, но глаза друг от друга прятали. Уходя спать, он наказывал утром разбудить его, чтобы он мог проводить меня на вокзал. Я сказал, что это ни к чему. Он настаивал, но я решил не будить, зная, что искренности в нашем прощании не будет.

Так и не разбудил.

Итак, мы с сыном расстались. Увидимся ли еще когда-нибудь — не знаю. Если он останется таким, каким я нашел его в Ярославле, то он для меня чужой, видеть его такого я больше и не хочу. Если же он освободится от этой мещанской тины, обретет в себе порывы и стремления к деятельности, к овладению знаниями, к работе на пользу общества, если он освободится от цепких пут мещанки-жены и будет бодро шагать по жизни с песней веселой, как теперь поют, то тогда не исключена возможность нам с ним встретиться, и тогда, я надеюсь, мы с ним поймем друг друга, и нам не придется, разговаривая, прятать глаза.

Расставаясь так, я, может быть, причинил огорчение Федьке, но я хотел использовать это как сильно действующее средство, которое помогло бы ему встряхнуться, найти в себе силы вернуть свои лучшие порывы и стремления, которыми он, казалось, был полон, когда учился в семилетке.

Последняя пристань?

И вот я в Архангельске. Я опять вместе с Ольгой и Толькой. Они мне очень обрадовались, это я видел. Ольга была безумно рада, что я опять с ней, ведь она, я знал, больше всего боялась того, что я уж больше к ней не вернусь. Не отрицаю, что и для меня не было безразличным то, что есть все же существа, которым я дорог, которые хотят, чтобы я был с ними независимо от степени моей для них полезности и от того, какова моя внешность — в хорошем ли я пальто или в потрепанной фуфайке.

Думал было поехать из Ярославля куда-нибудь в другое место, но куда? Нигде никого знакомых, куда ни приедешь — везде всем чужой, с трудом найдешь опять ночлег. Да без знакомых трудно получить и работу, кроме разве самой черной и низкооплачиваемой. И поскольку я мог быть только чернорабочим, то не мог надеяться, что получу хоть какую-нибудь комнату и смогу зарабатывать больше того, чтобы кой-как существовать только самому. Значит, не смогу помогать деньгами хотя бы Ольге, которой моя помощь необходима, так как вдвоем им существовать на зарплату уборщицы было слишком трудно. О помощи Леониду мне уж думать не приходилось.

Почему я считал, что моя помощь больше нужна Ольге с Толькой, чем жене с Леонидом? Потому, что Ольга была в более беспомощном положении. Жена хотя и старше, но благодаря тому, что знает портновскую работу и сохранила связь с колхозом[519], имела более устойчивое положение. Это я мог заключить из ее собственных разговоров. К тому же в летнее время Леонид мог уже и сам на себя прирабатывать, что к тому же очень полезно ему и для здоровья, и в смысле навыков к труду, а работу он в колхозе, несомненно, всегда получит.

И, наконец, им мог помогать Федька. Если он не догадывался делать это сам, то они, во всяком случае, имели моральное право ему об этом напомнить. В этой части я, между прочим, пытался кое-что сделать и будучи в Ярославле: во-первых, уходя, я сунул в боковой карман федькиного пальто «завещание», в котором указал ему на его безразличное отношение к матери и Леониду, указал, что он, тратя со своей Зинушкой тысячи, забывает послать своему братишке хотя бы немного; чтобы сильнее на него подействовать, я приложил вырезку из газеты о том, как львенок, выкормленный в Московском зоопарке собакой, относился к своей кормилице, когда подрос, по-сыновнему, уступая ей первые куски мяса. Побудило меня сделать это и то, что Федька мне в одном