Не остался без внимания и тот факт, что даже творческим людям приходилось приспосабливаться к коммунизму: «Какая разница между художниками — натуралистами, импрессионистами и социалистическими реалистами? Натуралисты рисуют то, что видят; импрессионисты — то, что чувствуют; социалистические реалисты — то, что им прикажут».

Наконец, в анекдотах улавливалось и то, что даже верноподданным гражданам было весьма непросто принимать непопулярный режим: «Два друга прогуливаются по улице. Один спрашивает другого: „Что ты думаешь о Ракоши?“ — „Я не могу говорить здесь, — следует ответ. — Пойдем со мной“. И они скрываются в переулке. „Ну, теперь говори, что же все-таки ты думаешь о Ракоши“, — повторяет свой вопрос первый из друзей. „Нет, не здесь“, — говорит его собеседник, и они заходят в подъезд жилого дома. „Ну, теперь отвечай“. — „Нет, пока не могу — тут небезопасно“. Они спускаются в подвал. „Ну сейчас-то можно?“ — настаивает первый. „Ладно, — отвечает второй, нервно озираясь по сторонам. — Наш руководитель вполне мне нравится“».

Как и во многих других областях жизни, в сфере юмора коммунистическая монополия на власть оборачивалась тем, что анекдоты на любую тему, будь то экономика, национальная сборная по футболу или погода, оказывались политическими. Это обстоятельство, как прекрасно понимали власти, превращало анекдоты в антигосударственное деяние, и поэтому с неофициальным юмором пытались бороться. В инструкции, разосланной по венгерским летним лагерям руководством молодых коммунистов Будапешта, вожатых строго предупреждали: молодежь склонна к распространению «вульгарных» шуток. Если это действительно будет замечено, воспитателям предписывалось включаться в эти забавы, чтобы склонить коллектив к более изящным и политически приемлемым формам юмора[1230].

Однако не все молодежные лидеры были такими разумными. В докладах о настроениях польского студенчества, направляемых в министерство образования, отмечалось, что распространенные среди студентов «частушки, анекдоты и граффити» зачастую выражают «оппозиционные настроения» и, возможно, даже свидетельствуют о «контактах с подпольем»[1231]. За «неправильный» анекдот, рассказанный в неподходящем месте и в неподобающее время, можно было попасть в тюрьму, причем не только в 1950-е годы, но и позднее. Это обстоятельство легло в основу романа Милана Кундеры «Шутка», написанного в 1967 году и впервые представившего чешского писателя международной читательской публике: его главный герой отправляет девушке почтовую открытку с явно политической шуткой — и в результате его исключают из партии и отправляют работать на шахту[1232]. А в 1961 году артисты кабаре из Восточной Германии были арестованы за представление под названием «Где собака зарыта», в котором была такая сценка: два актера начинают разбирать стену, кирпич за кирпичом. «Что вы делаете?» — спрашивает третий. «Мы сносим стены кирпичного завода!» — отвечают они. «Зачем? Ведь кирпичей и так не хватает!» — удивляется третий. «Вот именно, — соглашаются работяги, продолжая трудиться. — Как раз поэтому мы и разбираем стены!»

То же кабаре, с целью обезопасить себя, представило на сцене бюрократа, который на любой вопрос отвечал цитатой из Вальтера Ульбрихта. Это выглядело забавно, но властям персонаж не показался смешным. В служебной записке, подготовленной по этому поводу, местный партийный босс с гневом писал, что «все представление состояло из провокационных поношений прессы, рабочих, партийных руководителей, молодежных лидеров». Актеров продержали в тюрьме девять месяцев, причем некоторых поместили в одиночные камеры. Позже один из них узнал, что сотни анекдотов и шуток, им рассказанных, оказались в распоряжении спецслужб[1233].

Подобные инциденты свидетельствовали о явном отсутствии у коммунистов чувства юмора. Они также подчеркивали необходимость деликатного баланса, о котором приходилось помнить сатирикам, артистам эстрады и прочим шутникам, желавшим выступать легально. С одной стороны, необходимость привлекать публику требовала, чтобы они выступали смешно, остро и едко. С другой стороны, им приходилось избегать шуток, передающих реальные настроения людей, или вообще уходить от скользких тем. С подобной дилеммой сталкивались и официальные СМИ. Венгерское государственное радио попыталось подступиться к этой проблеме в 1950 году, запустив проект «политической эстрады». Цель была вполне ясна: «Каждая хорошая шутка — удар по врагу. Новая программа, излучающая оптимизм, укрепит наше общество». Впрочем, шоу продлилось всего два месяца, а потом было закрыто[1234].

Почти никто в сталинском восточном блоке не занимался этой проблемой так усердно, как Херберт Сандберг, бывший узник Бухенвальда, ставший редактором сатирического журнала Ulenspiegel, издававшегося в ГДР. Хотя первоначально редакция журнала располагалась в Западном Берлине, а само издание получило американскую лицензию, превосходная команда, которую он собрал, почти полностью состояла из художников и литераторов левых взглядов, близких к организации Kulturbund и коммунистической партии. Сам Сандберг, однако, не страдал избытком идейности. Смех он считал «целительным средством» и полагал, что он и его коллеги смогут внести вклад в реконструкцию немецкого общества, если направят свое разящее перо на нацистское прошлое и расколотое настоящее Германии.

На первых порах по крайней мере курс журнала полностью соответствовал представлениям главного редактора. В номере от 1 января 1947 года были помещены сатирическая статья об Аденауэре, обзор недооцененной критиками выставки детских книг (в серьезном Берлине просто не заметили ее «забавности, любви и волшебства») и критический материал о Вильгельме Фуртванглере, дирижере, в годы войны работавшем в Германии и не замечавшем зверства нацистов. Здесь были и карикатуры, критикующие застопорившийся процесс денацификации, и весьма открытая дискуссия о Третьем рейхе. Неоднозначное отношение Сандберга к разделению Германии и Берлина отразилось на обложке номера от 2 мая, на которой был изображен слепец, стоящий между флагами четырех оккупационных держав. Название карикатуры — «Смутное будущее» — не возлагало ответственность за раздел страны ни на американцев, ни на русских.

Подобный нейтралитет, однако, не мог сохраняться долго, и со временем Сандбергу пришлось определяться. По мере обострения напряженности между Востоком и Западом влияние коммунистов на редакционную линию, проводимую журналом, также росло. Объектами сатирических нападок все чаще становились капитализм, Соединенные Штаты и немецкая беспомощность перед лицом западных «поджигателей войны». В декабре 1947 года на обложке рождественского номера появился немецкий ребенок, вопрошающий: «Мама, а что такое мир?» К весне 1948 года журнал лишился американской издательской лицензии. На обложке майского номера, вышедшего уже по советской лицензии, были изображены три моста: два из них, на которых было написано «валютное единство» и «экономическое единство», стояли целыми, а вот третий мост, с надписью «политическое единство», был разнесен взрывом на куски[1235].

За этим последовали обложки, высмеивающие Трумэна, де Голля и западные обещания демилитаризации, хотя Сандберг всеми силами противился превращению своего журнала в еще один инструмент пропаганды. Он занял «ошибочную» позицию в дискуссии о формализме, настаивая на своем восхищении такими живописцами, как Пабло Пикассо. Но компромисс оказался неустойчивым. К