неоднозначно относились к режиму; первый состав редколлегии он называл «журналистской исправительной колонией, полной бывших осужденных». Их статьи, по крайней мере в сравнении с политическими трактатами Neues Deutschland, казались свежими и интересными. Первый номер, опубликованный к Рождеству, содержал советы по домоводству, легкие заметки и «женскую» страницу. В последующих номерах печатались рассказы о путешествиях, пространные репортажи и даже статьи для детей. При этом Wochenpost никогда не пыталась стать оппозиционной газетой в общепринятом смысле этого слова, и отчасти ее привлекательность объяснялась именно этим. Как утверждал журналист Клаус Полкен, Wochenpost была «не более революционной, чем ее читатели»[1202]. Как и они, газета хорошо чувствовала границы дозволенного.

Полкен одинаково хорошо знал и своих коллег, и читательскую аудиторию, поскольку работал в Wochenpost c первого дня и почти до самого конца. Спустя много лет он ностальгически вспоминает о своей карьере здесь, и нетрудно понять почему. К концу войны ему исполнилось четырнадцать лет, а в семнадцать он бросил школу и стал работать наборщиком в газете. В этом начинании его вдохновлял отец, коммунист и журналист, который считал, что юноша должен «вкусить настоящей жизни». После войны Полкен-старший стал редактором Tribune, профсоюзной газеты Восточной Германии. Но в марте 1953 года его внезапно арестовали: газета допустила опечатку при наборе некролога Сталину. Вместо того чтобы написать: «Сталин всегда боролся за дело мира», наборщик случайно набрал: «Сталин всегда боролся за дело войны». Редактора и наборщика приговорили к пяти годам тюрьмы, из которых они отсидели по три года. Во время судебного процесса Клауса Полкена тоже уволили, заявив, что он «никогда не будет работать журналистом». Тем не менее Wochenpost с удовольствием приняла его в свой штат.

В последующие четыре десятилетия Полкен сохранял лояльность изданию, которое предоставило ему второй шанс. Он также до самого завершения своей карьеры полагал, что газета обеспечивала ему необычайно широкую свободу внутри необычайно репрессивной системы. Из-за истории с отцом, а также из-за многочисленных сомнений по поводу режима он старался держаться подальше от вопросов внутренней политики. Вместо этого он писал для газеты репортажи о путешествиях, публикуя истории со всех концов мира. Ему разрешали ездить повсюду, требуя, впрочем, соблюдения определенных условий. Перед поездкой в Египет, например, его проинструктировали воздерживаться от критики в адрес президента Анвара Садата, поскольку ГДР покупала у Египта много хлопка. Зато, приехав в Каир, Полкен смог целый день провести среди пирамид. «То была моя привилегия», — говорит он. В эпоху, когда лишь немногие восточные немцы вообще могли выезжать за рубеж, это действительно была большая привилегия.

Но за такую свободу приходилось платить высокую цену. Полкен, как и другие журналисты из Wochenpost, вынужден был научиться читать между строк, следить за политическими сигналами и прежде всего не создавать «проблем». Когда я спросила его, какие проблемы имеются в виду, он объяснил, что обычно они начинались с телефонного звонка из ЦК партии, в ходе которого журналиста упрекали за пересечение невидимых границ. Продолжением могли стать выговор, проработка на партсобрании или увольнение с замечательной работы в относительно свободной газете. Полкен всеми силами старался избежать всего этого. Лишь однажды, когда он нарушил некое негласное правило и написал нечто, выходящее за установленные рамки, ему пришлось принять телефонный звонок с указанием: «Пожалуйста, предоставьте письменное объяснение, почему эта статья была опубликована». Для него этого эпизода было достаточно, чтобы понять, что подобное больше не должно повториться.

Даже тогда Полкен осознавал, что ему улыбнулась удача и что другие люди ему завидуют. Иногда он получал от читателей письма такого содержания: «Поскольку сами мы не можем путешествовать, читать ваши репортажи не желаем». Многие его соотечественники вообще относились к журналистам с настороженностью, воспринимая их как часть коммунистического аппарата, и отказывались давать интервью. Но идею принять участие в более явном инакомыслии он отвергал с порога: «Мне это казалось бессмысленным». Он не любил диссидентов, которые позже вышли на восточногерманскую политическую сцену, считая их «тщеславными и непорядочными людьми». Он подозревал, что некоторые из них примкнули к оппозиции только для того, чтобы получить выездную визу, позволявшую уехать в Западную Германию.

Полкен заключил договор со злом, которое внезапно исчезло в 1990-е годы, после того как и Wochenpost, и ГДР прекратили существование. Удивляться этому не стоит: сама жизнь требовала от него постоянного хождения по политическому канату, избегая всех деликатных тем. Тем не менее он чувствовал гордость за свою работу — даже спустя многие годы. Он любил писать и путешествовать; кроме того, ему полагались скромные материальные преимущества и интеллектуальные удовольствия. Работа в Wochenpost оплачивалась относительно хорошо, по крайней мере по меркам Восточной Германии. У газеты было два дома отдыха, один неподалеку от Берлина, а другой на Балтийском море; журналисты могли ими пользоваться раз в три или четыре года. Редакция имела доступ в специальные бытовые учреждения, включая швейное ателье и обувную мастерскую, а также к особому дантисту: «Это берегло время, и он был очень хороший специалист». Как и у любого предприятия в ГДР, в редакционном здании имелась дешевая столовая.

Полкен ничего не изменил в системе, при которой ему пришлось жить, но он и не ощущал своей ответственности за ее бесчеловечные аспекты. Он держался в стороне от тайной полиции, носителей власти, политических дискуссий. Подобно Пясецкому, он преуспевал и процветал; сегодня он с тоской вспоминает годы, когда был странствующим журналистом. «Это была работа моей мечты», — говорил он мне[1203].

Глава 17

Пассивные оппоненты

Пришло время, когда мы обязаны с чувством преданности выслушивать советские приказы, улыбаясь лишь складками наших задниц, скрытых под брюками, как это некогда делали лакеи византийских императоров. Героические жесты теперь не в чести; мы должны говорить языком цветов, быть терпеливыми и осмотрительными, как при Гитлере. Самое главное — выжить.

Дьёрдь Фалуди, 1946 г.[1204]

Шутка делается смешной тогда, когда она покушается на устоявшийся порядок. Каждый анекдот — это тихая революция.

Джордж Оруэлл

К 1950 или 1951 году в Восточной Европе уже не было ничего, что можно было бы назвать «политической оппозицией». Да, горстка поляков по-прежнему, в ожидании лучших времен, прятала в амбарах пистолеты, а некоторые продолжали скрываться в лесах. Существовала санкционированная режимом оппозиция — в лице, скажем, Болеслава Пясецкого, чьи воззрения оставались весьма невнятными. Более того, некоторым людям разрешалось публично критиковать наименее важные решения, которые принимала власть; их даже поощряли к этому до тех пор, пока они придерживались заданных рамок. Как заявлял Болеслав