class="a">[1220]. Куронь вспоминает, как секретарь местной партийной ячейки однажды поделился с ним следующим соображением: поскольку на «bikiniarze и хулиганов» никак не действуют ни газеты, ни радио, ни сатирические плакаты, пришло время сформировать группу из крепких молодых пролетариев и заняться ими всерьез. «С того момента стоило только bikiniarze появиться на нашей танцевальной площадке, молодые коммунисты немедленно устраивали им взбучку»[1221]. Подобные ситуации имели место и в Венгрии.

В Восточной Германии молодежные проблемы стояли еще более остро; это было связано с несомненным влиянием американского радио, которое вещало не на потрескивающих от помех волнах «Радио Люксембург», а прямо из Западного Берлина. Западногерманская танцевальная музыка, расходившаяся на пластинках, тоже, к неудовольствию режима, пользовалась огромной популярностью. На конференции композиторов ГДР, проходившей в 1951 году, один музыковед обличал «американскую индустрию развлечений» как «канал, посредством которого яд американизма проникает в головы рабочих, парализуя их мозг». Угроза, исходящая от джаза, свинга и прочей популярной музыки, по его словам, «не менее опасна, чем боевые отравляющие газы». За ней стоит «дегенеративная идеология американского монополистического капитала с ее некультурностью, пустой сенсационностью и одержимостью войной и разрушением». «Все это — пятая колонна американизма, — заключал специалист. — Было бы ошибкой недооценивать опаснейшую роль американских хитов в подготовке к войне»[1222].

По итогам этой конференции власти Восточной Германии предприняли активные меры по борьбе против новой напасти. По всей стране региональные правительства принялись заставлять танцевальные и музыкальные коллективы получать лицензии. В некоторых частях страны джаз запретили полностью. Хотя контроль не был систематическим, не обошлось без арестов. По воспоминаниям писателя Эриха Лёста, некий джазист, столкнувшись с требованием сменить стиль, указал на то, что исполняет музыку угнетенного негритянского меньшинства. Тем не менее его арестовали и на два года отправили в тюрьму[1223].

Режим также искал альтернативу западной музыке, хотя получалось у него не очень хорошо. Никто не знал, как должна звучать прогрессивная танцевальная музыка или где ее можно будет исполнять. В Немецкой академии искусств собрали специальную комиссию музыковедов, которым предстояло обсудить «роль танцевальной музыки в нашем обществе». Они были единодушны в том, что подобная музыка «должна предназначаться только для танцев». Но музыковеды не смогли прийти к единству в другом вопросе — стоит ли исполнять танцевальную музыку по радио: ведь «ограничиваться просто ее прослушиванием невозможно, ибо слушатель забудет, для чего она вообще предназначена». Они также опасались, что молодые люди будут настаивать на «буги-вуги» вместо «настоящей» танцевальной музыки[1224].

В мае 1952 года министерство культуры попыталось решить эту проблему, объявив конкурс по созданию «новой немецкой танцевальной музыки». Состязание провалилось, так как никто из участников не смог покорить отборочную комиссию, ожидавшую, вероятно, обрести что-то вроде современной версии венских вальсов Штрауса. Согласно отчету комиссии, представленному в ЦК партии, многие поданные на конкурс работы основывались на темах, далеких от прогресса и воспитания, таких, например, как чувственная любовь, ностальгия, бегство от действительности. Только песню о Гавайских островах, по мнению жюри, вполне можно было бы исполнять и в Любеке.

В основном молодые восточные немцы реагировали на подобные вещи ироничными шутками или откровенным хохотом. Некоторые ансамбли открыто издевались над письмами, которые получали от партийных чиновников, вслух зачитывая их публике. Другие просто не обращали внимания на правила. Один шокированный чиновник представил начальству доклад, где описывал «дикие каскады звуков высокой громкости» и «столь же дикие телодвижения», которые он услышал и увидел на одном концерте. Разумеется, из-за гонений появились и новые перебежчики. Одна музыкальная группа, числившаяся среди особо заметных «пропагандистов американского бескультурья», вызвала сенсацию сначала своим побегом на Запад, а потом — регулярной трансляцией своей музыки в обратном направлении на волнах Радио американского сектора.

Проблема западной музыки и западной молодежной моды была для восточного блока вечной. Особую актуальность она приобрела после сенсационной записи песни Rock Around the Clock, достигшей Восточной Европы в 1956 году и ознаменовавшей пришествие рок-н-ролла. Но к тому моменту коммунистические режимы прекратили борьбу с поп-музыкой. Джаз после смерти Сталина стал легальным, по крайней мере в некоторых странах. Правила, касавшиеся ношения одежды, были смягчены, а Восточная Европа постепенно обзавелась собственными рок-группами. По словам историка, битва против западной поп-музыки «была проиграна Восточной Германией еще до строительства Берлинской стены». Точно так же ее проиграли и в других социалистических странах[1225].

Для взрослых, которые в эпоху «разгула сталинизма» должны были держаться за свои рабочие места и содержать семьи, броские наряды не являлись приемлемой формой протеста, хотя в некоторых профессиях допускалось и это. Марта Стебницкая, актриса, которая делала профессиональную карьеру в Кракове, в 1950-е годы прилагала немалые усилия, совершенствуя собственные шляпки[1226]. А Леопольд Тырманд, польский джазовый критик, обожавший узкие галстуки и цветные носки, тоже был для многих взрослых образцом стиля.

Но те взрослые, кто не мог или не хотел вызывающе одеваться, тоже умели выражать недовольство существующим положением вещей. Они, например, могли рассказывать анекдоты. При коммунистических режимах этот разговорный жанр был настолько повсеместным и разнообразным, что о нем написаны целые тома, хотя в самом использовании шуток в качестве формы пассивного сопротивления нет ничего нового. Еще Платон писал об остроумном развлечении, а Гоббс отмечал, что шутка зачастую ставит шутника выше объекта своих насмешек. По словам Джорджа Оруэлла, «каждый анекдот — это тихая революция». В коммунистической Восточной Европе, где было не так много возможностей выразить недовольство властью или ощутить превосходство перед ней, а желание подорвать установленный порядок оставалось одновременно и неодолимым, и запретным, анекдот процветал[1227].

Анекдот выполнял разнообразные функции. Самую главную из них наиболее точно обозначил советский диссидент Владимир Буковский, по словам которого «упрощение, производимое анекдотом, изобличает нелепость всех пропагандистских трюков… В анекдотах можно найти то, о чем не пишут в газетах, — это подлинное мнение людей о происходящем»[1228]. Хороший анекдот помогал рассказчику громко озвучивать истины, которые невозможно было бы обсуждать иным образом, например тот факт, что Советский Союз покупает польский уголь и прочие польские товары по ценам намного ниже рыночных: «Идут переговоры между Мао и Сталиным. Китайский лидер просит советского вождя о помощи: „Нам нужны миллиард долларов, 50 миллионов тонн угля и много-много риса“. Сталин оборачивается к своим советникам: „Доллары — ладно. Уголь — хорошо. Но где Берут достанет рис?“»[1229]

В анекдотах также комментировалось и то, что польскую армию в 1950-е годы возглавлял советский генерал с польской фамилией: «Почему Рокоссовский стал маршалом польской армии? Потому что переодеть одного русского в польскую униформу гораздо дешевле, чем