там уже, если сейчас они не договорятся, станут решать другие… и вставят везде Л.Г., влез Сальвадор, левой рукой крутя ус, а правой легонько стукая себя набалдашником трости в висок, а значит, ничего принципиально не изменится.

— Коллеги, — угрюмо, чтобы произвести впечатление, чтобы они поняли, насколько всё серьёзно, — я прошу вас ещё раз прислушаться к себе и ответить согласием только в том случае, если это дело и вашей жизни тоже. Ради банальной помощи коллеге по цеху соглашаться не стоит.

Дали захохотал, он не считал его коллегой по цеху.

В стеклянных дверях возникла японская делегация, он расстегнул молнию на брюках от туфли до колена, там на клейкой ленте держался небольшой, согнутый по форме икроножной мышцы альбом. Он отодрал его с волосами и начал зарисовывать их, кивнув, мол, потом пойдёт им в топку, в декорации или, возможно, как ликбез гримёрам. Д. смотрел в панорамное окно вестибюля, в Москве шёл снег, он стал анализировать Полярный круг, заставил себя перенестись туда мыслью так мощно, чтоб это было похлеще прыжка из вертолёта, радикальная имманентность опыту. Его начала бить дрожь, на висках кристаллизовался иней, нос посинел, он счёл момент удачным и налил ещё водки.

Позже они широко шагали втроём по Арбату, спеша на некий квартирник, где готовилось кое-что в пику соцреализма, Л.Г. пообещал всех провести. КГБ следил за ними на трёх Волгах, пешие агенты также вели. В архивах своей конторы, как ему рассказал один сопереживавший их делу освед, нашли похожий случай, не такого, разумеется, масштаба, ну да тогда и не переживали войн, как Великая Отечественная, и не развенчивали фигур, как Сталин. Народ сейчас мыслил и делал всё шире, видя каверны в сочетаниях несочетаемого, в глубине и последствиях.

Они подошли к дому на Берсеневской набережной с разных сторон, встретившись в одном из дворов. Л.Г. накануне вкратце описал соратникам количество чекистов внутри, 506 квартир, в четверти из них сидят сочувствующие их гонителям, без исключения консьержи, лифтёры и дворники — это они. Ключи от всех помещений, презрение и подозрительность к новым лицам. Могут, действуя на автомате, спрятать иностранца в конспиративной, едва учуют его инаковость, ха-ха. Они целили к пустоте между десятым и двенадцатым подъездами. Он пожал обоим руки на прощание и удалился в центр двора. Дали начал собирать стремянку. Прикрутил к мольберту ножки, раскрыл и достал из гнезда баллон, пристёгнутый ремешком.

Слова, которые Д. последние два дня учил по-русски, — это «Генрих Ягода», «призрак», «взрыв гробницы» и «самопоглощение». На него среагировал комендант из пятого подъезда, остановился в раскрытом дверном проёме и посмотрел с подозрением, меж тем уже начался экстрасенсорный приступ, левиафан строения стал подчинять его себе и страгивать к стезе немного другой философии. Заколоченные в квартирах дочери репрессированных, сквозная слышимость, предложения в точке выхода образовывали прихотливую и устрашающую конструкцию, ее машинописные копии ложились на несколько столов в разных учреждениях, до того сросшихся с Москвой и озвучивавшим отсюда условия жизни аппаратом, что мало кто задумывался ходить не в «Ударник» или о занавесе вокруг союза, который уже можно было потрогать, то есть нельзя, конечно; болота, соляные склады, тракт каторжников, расстрелы политических, дурная слава среди бояр, гулкие шаги по ступеням в ночи, не нужно никого искать, достаточно просто прийти с двумя-тремя сотрудниками за спиной в плащах с пропиткой из бутадиен-натриевого каучука, а с другой стороны двери «Шостакович» стоит одетый, с чемоданом, с предчувствием облегчения, всё не наступающего.

Переговорив с ним, — тот выдал всё не так из-за приступа, — он бегом скрылся в доме. Д. уже заретушировал прямоугольник два с половиной на полтора метра на стене между подъездами и взялся за валик. Он его прикрывал, посматривая на вертикаль балконов левее. На девятом этаже был свешен медный поднос на четырёх цепочках от углов, сходящихся в одну, что на нём, снизу не представлялось возможным различить, хотя он и знал это. Д. имел инструкцию в условиях ограниченного времени больше сосредоточиться на изображении в проёме, нежели на нём самом. Что именно, заранее не обсуждали, он не исключал, что тот и сам не знал этого, намереваясь импровизировать по ауре места. Стремянка плотно стояла в слякоти, он — на две ступени выше, как и следовало по концептосфере. Создавал нечто, будучи оторванным от общей всем поверхности; это была и галактика во всей красе, и современная квартирная обстановка в ней, и средневековый кабинет в замке, и бункер с радиолокационной антенной, одно перетекало в другое, фрагмент крематория в фрагмент ракеты, тропическая поросль пробивалась из обнажённого двигателя подводной лодки, из набора переписчика взмывал космический лифт, оригинальностью могущий пустить культуру граффити в иную сторону, отодвинуть появление трафаретов на век или два; голые туземные женщины под пальмами, где кокосов всегда по два и они похожи на мужские яички, высыпающие из поезда евреи видят, как встречающие на перроне фашисты превращаются в тундру, а та в зады арестантской кареты… Три дня назад Дали ходил тренироваться на Хитровскую площадь, нашёл посреди неё Электромеханический техникум, возвратившись с чем-то другим в и без того безумных глазах.

Когда он вошёл в переулок, на восток под острым углом слева от Солянки, всё изменилось. Весь его интроспективный самоанализ вместе с иберийским неистовством и католической мистикой пошли псу под хвост. Он наблюдал ретро и русский бунт, и православное визионерство. Ну что тут говорить, если у него встал ещё напротив церкви Николая Чудотворца, а он заметил это, лишь по второму кругу обойдя техникум. Стало очевидно, что одна из великих целей его реализма, наряду с Гитлером, кино, атомной бомбой, католицизмом, футболом, Вильгельмом Теллем, временем, заключением под стражу, Ренессансом, автобиографией, музейным стилем, революцией и омлетом, здесь.

Из других переулков, выходящих на площадь, веяло холодом. В техникуме горели окна, в несколько нижних он заглянул и понял, что это неверный след, контроль со стороны разума не разоблачался, нет, он облачался в глупые и многословные следствия того, что Эйнштейн выразил уравнением из двадцати восьми символов. На чердаках иных домов кто-то прятался. В подземельях выше и ниже тоннелей метро кто-то жил и, более того, пытался действовать. Если бы восемьдесят лет назад местные жители потрудились записывать свои сновидения сразу после пробуждения, то не понадобились бы ни Бретон, ни Фрейд. Чёрт подери, кажется, он нашёл эту самую брахму, кормящую мать магии, иронии, секса и психического мира истериков. Кто-то скандалил в одной из квартир, неясно в какой. Женщина кричала по-русски, если бы посмотрел туда — он знал, — то увидел бы вырывающийся