приготовился бежать, однако перед самым отъездом из города получил письмо от своего плененного легата, которому ла Палис неосмотрительно позволил написать своему господину. Французы, писал кардинал Медичи, понесли почти такие же серьезные потери, как и лига; они устали и пали духом после смерти своего юного военачальника; их генерал отказывается предпринимать какие-либо действия, не получив из Франции указаний и подтверждения своих полномочий. Примерно в это же время венецианский посол в Риме попросил у папы аудиенцию и уверил его, что, вопреки распространившимся слухам, республика не приняла от французов предложения сепаратного мира и не имеет таких намерений.

К Юлию II немедленно вернулось мужество. Не имея, по крайней мере временно, власти в военной сфере, он бросил все силы на организацию церковного собора, который он назначил на следующий месяц. Тогда это было как никогда необходимо, поскольку ренегатский собор, созванный королем Людовиком XII в Милане, воспользовался преимуществом победы при Равенне, чтобы объявить папу не подчинившимся законной власти и отстранить его от должности. Правда, даже в самом Милане мало кто серьезно отнесся к выводам этого целиком политического органа власти; тем не менее такой открытый раскол нельзя было оставить без ответа. 2 мая, со всеми торжественными церемониями, на которые был способен папский двор, верховного понтифика пронесли в паланкине в Латеранский дворец в сопровождении процессии из 15 кардиналов, 12 патриархов, 10 архиепископов, 57 епископов и трех глав монашеских орденов; эта иерархическая демонстрация силы заставила горстку бунтовщиков в Милане выглядеть почти недостойными внимания, а именно для этого она и задумывалась. Во время второго заседания Латеранский собор официально объявил деятельность собора в Пизе и Милане недействительной, а всех принимавших в ней участие – еретиками.

Однако с точки зрения Венеции триумф папы в церковной сфере был менее значимым, чем одновременное его достижение в области дипломатии. Папе наконец удалось побудить Максимилиана I к действию, и в тот же день, когда он выступил против еретического собора, он также объявил о присоединении императора к Священной лиге. Императорская охранная грамота позволила швейцарским наемникам быстро пройти через Трентино и соединиться около Вероны с венецианской армией (которая, избежав бойни при Равенне, получила возможность снова прийти в боевую готовность); что еще более важно, Максимилиан I издал указ, что все подданные империи, сражавшиеся на стороне французской армии, должны немедленно вернуться домой под страхом смерти.

К тому времени ла Палис уже лишился большой части своего французского войска, которое, как он и опасался, отозвали для борьбы с грядущим вторжением Генриха VIII; спешный отъезд немецких наемников оставил его в нелепом положении генерала без армии – или, по крайней мере, без войска, способного остановить швейцарцев и венецианцев, которые внезапно выступили против него. Испанские и папские войска тем временем тоже вернулись на поле битвы, и, хотя от них осталась лишь тень армии, существовавшей до последнего поражения, они смогли беспрепятственно наступать почти на всех фронтах: в Романье, где основные города вновь вернулись под власть папы, в Ломбардии и в областях вокруг Болоньи, которая вновь изгнала Бентивольо и 13 июня открыла ворота герцогу Урбино, вернувшему себе расположение дяди. К началу июля папа не только вернул все свои территории, но и расширил их, добавив к ним Парму и Пьяченцу; Милан приветствовал возвращение Сфорца в лице Массимилиано, сына Лодовико иль Моро; и даже Генуя объявила о вновь обретенной независимости и посадила на трон нового дожа. У ла Палиса с остатками его армии не было иного выхода, кроме как вернуться во Францию, где Людовик XII, который еще три месяца назад мог бы распространить свою власть на весь полуостров, теперь увидел крушение всех своих надежд.

Французы ушли, однако вряд ли стоило надеяться, что победоносные участники лиги смогут разделить трофеи в атмосфере дружеского взаимопонимания. Уже в начале июля папа вызвал всеобщую тревогу, когда, не удовлетворившись покорностью герцога Феррары (тот приехал в Рим и простерся ниц перед папским троном, прежде чем получить прощение), объявил о своем намерении присвоить себе все герцогство. Герцог Альфонсо, несмотря на слабость своего положения, гневно отказался и получил поддержку нескольких прежних врагов, в том числе и короля Испании. Говорят[270], что король заявил: «Италия не должна получить нового тирана, а папа не должен управлять ею как ему заблагорассудится». Юлий II был вынужден отказаться от своих требований, но оставалось множество других нерешенных вопросов, и в попытке уладить их в августе в Мантуе прошел конгресс лиги.

Для Венеции главной проблемой оказалась позиция императора. Вскоре стало ясно, что Максимилиан I не намерен отдать ни дюйма из того, что он считал территорией империи; к ней он отнес не только ключевые города – Верону и Виченцу, но и Падую и Тревизо, Кремону и Брешию. Однако Венеция уже не была сломленной и лишенной боевого духа республикой четырехлетней давности; теперь, вновь заняв относительно сильную позицию, ее представители заявили, что притязания императора неприемлемы. Эти города жизненно необходимы для венецианской торговли, а значит, и для самого ее существования. В руках враждебного государства они могут быть использованы, чтобы отрезать ей доступ к альпийским перевалам и в какой-то мере даже к Ломбардии. Папа попытался выступить посредником и предложил венецианцам уступить два главных города, сохранив за собой остальные при условии ежегодных выплат; однако это предложение также встретило решительный отказ, и не только из-за озвученной суммы (его святейшество назвал 2500 фунтов золота в качестве первоначального взноса и еще по 300 фунтов ежегодно), но и потому, что Венеция не желала ставить себя в положение постоянного данника.

По мере того как обсуждения в Мантуе затягивались, начала всплывать правда: пока другие участники Священной лиги занимались выкраиванием для себя обширных территорий (Парма и Пьяченца для папы, Верона и Виченца для императора, Неаполь для короля Испании), Венецию, внесшую большой вклад в расходы лиги, оттирали в сторону, и для нее возникла опасность утратить многое из того, чем она пользовалась прежде. Венецианские представители не замедлили указать и на это, однако единственной реакцией папы стали гнев и угрозы. «Если вы не примете наши условия, – кричал он, – то мы снова объединимся против вас». Другими словами, Камбрейская лига возродится.

Папе Юлию II следовало быть умнее: подобный недостаток уважения к союзнику не мог не иметь опасных последствий. Венеция чувствовала, что с ней не только обращаются несправедливо, но и что она находится в изоляции и в опасности. В таких обстоятельствах нечего удивляться тому, что она обратилась к единственной силе, которая ей не угрожала и которой она даже могла что-то предложить. Ей даже не пришлось брать на