одно из тех печальных исторических событий, какими, к сожалению, изобилует современность».

Я отправил письмо в Нью-Йорк, а сам полетел в Испанию. Кантебиле, вызвавшийся отвезти меня на такси в Орли, по дороге выпрашивал свои пятнадцать процентов и снова начал угрожать мне.

Как только я добрался до пансиона «Ла Рока», мне вручили записку, написанную на фирменной бумаге «Ритца». Записка была от сеньоры. В ней говорилось: «Будьте добры привезти Роджера в холл отеля завтра в 10:30 утра. Мы возвращаемся в Чикаго». Понятно, почему она особо выделила «в холл отеля». У меня чесались руки поколотить ее, но на людях это невозможно. Встреть она меня в своем номере, я бы бросился душить ее или же попытался утопить в туалете.

Утром в огромном круглом холле под стеклянным куполом я предстал перед этой старой женщиной, напичканной дикими предрассудками, и вручил ей ее внука.

– До свидания, малыш, – сказал я. – Ты едешь домой.

Роджер заплакал. Сеньоре не удавалось его успокоить, и она заметила, что я специально подговорил мальчика и вообще испортил его сладостями, желая привязать к себе.

– Надеюсь, Рената счастлива в замужестве? – спросил я.

– Конечно, счастлива. Флонзейли – завидный тип мужчины. У него неслыханный коэффициент умственного развития. Сочинительство книжек еще не доказывает, что человек умен.

– Как это верно, – вздохнул я. – И что бы ни говорили, погребение – это огромный шаг в развитии цивилизации. Вико пишет, что когда-то трупы оставляли гнить на земле. Бродячие псы, крысы и всякие хищники поедали останки наших родных и близких. Сейчас не принято бросать мертвых. Хотя Стентон, один из членов кабинета при Линкольне, почти год не хоронил жену.

– У вас изможденный вид. Слишком большая нагрузка на мозг, – сказала сеньора.

Изможденность – следствие интенсивности мышления. Я знаю это, но мне не нравится, когда об этом напоминают. Я почувствовал приступ отчаяния.

– Adios, Роджер. Ты хороший мальчик, и я люблю тебя. Ну, ничего, мы скоро увидимся в Чикаго. Приятного тебе полета с бабушкой. Не плачь, малыш.

У меня у самого наворачивались слезы. Я вышел из гостиницы и направился в парк. Опасность быть сбитым бешено мчащимися во всех направлениях автомобилями осушила мои слезы.

В пансионе я сказал, что отправил Роджера к бабушке и дедушке, отправил на время, пока не устроюсь как следует. Мисс Вольстед, дама из датского посольства, была по-прежнему готова по-человечески помочь. Огорченный отъездом Роджера, я чуть не поймал ее на слове.

Каждый божий день звонил из Парижа Кантебиле. Хотел участвовать в продолжающихся переговорах. Можно было бы подумать, что такой человек, как Кантебиле, найдет для себя в Париже массу развлечений. Ничего подобного! Ничто не отвлекало его от дел. Он по уши влез в дела. Не отходил от мэтра Фюре и Барбеша. Барбеш сетовал по телефону, что Кантебиле раздражает его, пытается действовать через его голову. Киношники, по словам Кантебиле, предложили двадцать тысяч отступного.

– Постыдились бы, – говорил он. – Куда смотрит Барбеш, если они осмеливаются на такие оскорбительные предложения! Нет, он никуда не годится. Мы требуем не двадцать, а двести!

На другой день Кантебиле сообщил:

– Подняли до тридцати. Я переменил свое мнение о Барбеше. Он здорово на них давит. С другой стороны, что для этих ублюдков двести тысяч? При таких-то кассовых сборах? Так, прыщик на одном месте. И еще. Мы должны думать о налогах и о том, не стоит ли получить с них в иностранной валюте. Если в лирах, то выйдет побольше. У «Кальдофреддо» колоссальный успех в Риме и Милане. Не возьму в толк, почему итальянцы-макаронники так клюют на людоедство. Да, в лирах побольше выйдет, хотя Италия разваливается.

– Предпочитаю доллары, – заявил я. – У меня есть брат, в Техасе живет, он их в выгодное предприятие вложит.

– Хорошо иметь такого брата. Как тебе там, в шпанистой Гишпании? Худо?

– Нисколечко. Почти как дома. Читаю антропософские книги, погружаюсь в медитации, хожу в Прадо, каждый уголок знаю. Как дела со вторым сценарием?

– Чего спрашиваешь? Я в этом не участвую.

– Верно, не участвуешь.

– Тогда какого хрена я должен что-то говорить? Ладно, так и быть, скажу. Они проявили интерес. Предложили Барбешу три тысячи за трехнедельный опцион. Говорят, им нужно время, чтобы показать материал Отвею.

– Отвей и Гумбольдт очень похожи друг на друга. Может, это сходство что-то значит? Устанавливает некую невидимую связь. Убежден, Отвей клюнет на Гумбольдтов сюжет.

На другой день в Мадрид приехала Кэтлин Тиглер. Заскочила по пути в Альмерию, где будет сниматься новый фильм.

– К сожалению, компания, которой я продала опцион на Гумбольдтов сценарий, решила не брать его, – сказала она.

– Это который?

– Ну тот, который Гумбольдт завещал нам с тобой, помнишь?

– Помню.

– Прости, я так и не послала тебе твою долю, три тысячи… Затем и приехала в Мадрид, чтобы договориться с тобой об условиях продажи этого сценария.

– Знаешь, Кэтлин, я только сейчас сообразил, что предпринял кое-какие шаги по продаже этого сценария другой компании.

– Вот как? Значит, продаем одну и ту же вещь одновременно двум покупателям? Но это некрасиво.

Так развивались события. Бизнес автономен, у него свои законы, которым мы подчиняемся – хотим того или нет. Бизнес навязывает нам свои условия. Мы говорим его языком и мыслим его категориями. Бизнесу безразлично, что я потерпел неудачу в любви, устоял перед чарами горящего лица Ребекки Вольстед, изучаю начала антропософии. Опираясь на свои трансцендентные силы, бизнес заставляет нас сообразовывать жизнь с его практикой. Даже сейчас, когда и Кэтлин, и мне следует обдумать множество личных дел, которые с человеческой точки зрения имеют огромное значение, мы говорим о контрактах, опционах, покупателях и предполагаемой выгоде.

– Вообще-то ты, конечно, не обязан присоединяться к соглашению, которое заключила я.

– Погоди… Помнишь, как в Нью-Йорке мы толковали о сценарии, который мы с Гумбольдтом состряпали в Принстоне…

– Это о нем меня расспрашивала Люси Кантебиле? Сам он позвонил мне на днях в Белград и стал донимать какими-то загадочными вопросами.

– …чтобы разогнать скуку? Гумбольдт в то время добивался учреждения кафедры поэзии – хотел занять кресло заведующего.

– Ты утверждал, что это сплошная чепуха. Я и думать о нем забыла.

– Так вот, он лет двадцать где-то провалялся. Потом его нашли, точнее, украли, и сделали из него фильм «Кальдофреддо».

– Ни за что не поверю! Неужели та, как ты говорил, «чепуха» легла в основу этого блокбастера? И вы с Гумбольдтом его авторы?

– Ты видела этот фильм?

– Конечно, видела. Вы вдвоем дали Отвею возможность сыграть замечательную роль. Ну и ну!

– Я только что вернулся из Парижа, где доказал постановщикам наше авторство.