за билетами на три квартала. То же самое в Лондоне и Париже. И знаешь, как называется этот блокбастер? «Кальдофреддо», вот как! И поставлен он по вашему с Гумбольдтом сценарию. О-о, такая картина принесет миллионы.

– Так и называется – «Кальдофреддо»? Ты ничего не путаешь?

– Мы с Полли посмотрели его в Нью-Йорке и с первых же минут поняли, что это – то самое, о чем ты нам рассказывал в Чикаго. Чего там, сам увидишь.

– А в Мадриде он идет?

– Не-а. Тебе придется лететь со мной в Париж.

– Да, Кальдофреддо – это имя одного из наших героев. Того, что был в числе выживших после крушения в Арктике дирижабля Умберто Нобиле.

– Он самый. И еще он ел человечину. Русские его раскололи. Он возвращается к себе, в сицилийскую деревушку, торгует мороженым, и ребятишки гурьбой за ним бегают.

– Неужели из этой чепухи сварганили что-то путное?

– Представь себе! Но те, что сделали это, – мошенники, каких свет не видывал. Эти долболомы обокрали тебя вчистую. Ума не приложу, как им это удалось.

– Гумбольдт отдал наши наброски одному человеку. Его Отто Клински зовут, и работает он в главном здании Американской радиовещательной корпорации. Тот собирался через одну уборщицу, мать подруги миссис Клински, передать наши бумаги парикмахерше сэра Лоуренса Оливье. Это все, что мне известно. Не знаю, попал ли сценарий в руки Оливье. Не он ли исполняет главную роль?

– Нет, Кальдофреддо играет другой англичанин, похожий то ли на Чарлза Лоутона, то ли на Питера Устинова. Не запомнил я его имени, но картина все равно высший класс. Если ты докажешь свое авторство, мы этих голубчиков достанем – и продюсера, и режиссера, короче, всех, кого надо. Я уже пригрозил им, что повешу за яйца.

– Когда дело доходит до угроз, тут тебе нет равных, верно я говорю?

– Да, пришлось малость припугнуть их, чтобы не доводить дело до суда. Я рассчитываю по-быстрому все уладить. Так какие, говоришь, у тебя доказательства?

– Гумбольдт хитрую штуку придумал. Он послал самому себе заказную бандероль. Этот конверт так и остался невскрытым.

– И он у тебя?

– У меня. Я нашел его среди бумаг, которые он вместе с письмом оставил мне. В письме все говорится.

– Почему он не зарегистрировал свое авторство?

– В этом случае у него не было другого выхода. Но то, что он сделал, абсолютно законно. Кто-кто, а Гумбольдт законы знал. У него адвокатов было побольше, чем в Белом доме.

– Проклятые киношники отказались даже встретиться со мной. Теперь я им покажу… Следующий шаг у нас таков, – торжественно объявил он, – мы летим в Париж…

– Мы?

– У меня есть деньги на предварительные расходы.

– Я не хочу никуда ехать. И вообще я не должен быть сейчас с тобой. После ленча я обычно иду к себе в комнату.

– Зачем?

– Уединяюсь. Ухожу в себя.

– Это эгоистично с твоей стороны.

– Напротив. Я стараюсь присмотреться и прислушаться к внешнему миру безо всяких помех изнутри. Как пустой сосуд, который наполняется живительной жидкостью.

– И что это тебе дает?

– Умные книги учат: если долго посидеть спокойно, молча, все, что есть во внешнем мире – каждый цветок, каждое животное, каждое событие, – откроет тебе свой тайный смысл.

Из-под саблевидных бровей Кантебиле пронзил меня кинжальным взглядом.

– Во дает! В мистику ударился, не иначе. И тебе это нравится?

– Я испытываю глубокое наслаждение.

– Поедем в Париж.

– Ринальдо, я не хочу ехать в Париж.

– Не время и не место уходить в башню из слоновой кости. Все у тебя кверху жопой, не как у людей. Лети в Париж хоть на пару дней, посмотри картину. Остановиться можешь в «Георге Пятом» или в «Мерисс». Это придаст тебе весу. Я нашел двух хороших юристов – француза и американца. Пригласим свидетелей, возьмем с них клятву о неразглашении и вскроем тот конверт. Может, это лучше сделать в нашем посольстве, в присутствии торгового представителя и военного атташе. Беги собирай сумку, Чарли. Самолет через два часа.

– Не знаю, не знаю. Я здорово поиздержался, это верно, но без денег даже лучше, чем с деньгами. Кроме того, я не могу бросить Роджера.

– И чего ты с ним носишься? Заплатишь горничной, и – порядок.

– И вообще я не люблю Париж.

– Вот это новость! Что ты имеешь против Парижа?

– Париж – город призраков.

– Совсем спятил. Ты только посмотри на эти очереди на Елисейских Полях. Все просто рвутся посмотреть «Кальдофреддо». Разве от этого не растешь в собственных глазах, не чувствуешь себя властителем душ? Знаю, у тебя зуб на французов, потому что они оскорбили тебя, дали плохонький орден. Или ненавидишь их из-за Израиля. Или из-за их позиции во Второй мировой.

– Не мели чепуху.

– Приходится молоть, чтобы узнать, что ты на самом деле думаешь. В противном случае я за миллион лет не сообразил бы, почему Париж – город призраков. На что тогда отставным муниципальным чиновникам в Чикаго тратить денежки, приобретенные нечестным путем? Поехали, Чарли, закажем вечерком в «Тур д’Аржан» печеную утку…

– У меня от нее живот пучит.

– Тогда вот что. Давай мне этот конверт, который Гумбольдт сам себе послал…

– Нет, Кантебиле, не дам.

– Какого черта! Почему?

– Потому что я тебе не доверяю. Могу дать копии тех бумаг, что в конверте. С моим письмом, заверенным у нотариуса.

– Нет, это не годится.

– Если кто-то желает увидеть оригинал, пусть приезжает ко мне в Мадрид.

– Ну, приятель, достал же ты меня. С тобой на стену полезешь. – Сверля меня глазами, Кантебиле кипел от возмущения, но все же сделал еще одну попытку убедить меня. – А ты о других подумал? Кэтлин сказала, что Гумбольдтов дядька еще не помер, на Кони-Айленде живет. Он ведь тоже наследник.

Я совершенно забыл о Вольдемаре Вальде. Бедный старик, ютится в комнатушке, тоже пропахшей кухней. Его надо спасать, надо вызволять из той дыры.

– Ты прав, есть такой дядя.

– И он должен иметь свою долю, хоть ты и против Парижа. Нас ждет большое дело.

– Пожалуй, я должен ехать…

– Вот это другой разговор.

– Пойду соберу сумку.

В тот же вечер мы с Кантебиле медленно продвигались в густой толпе ко входу в просторный кинотеатр на Елисейских Полях неподалеку от улицы Марбеф. Погода стояла прескверная даже по парижским меркам. Сеял мелкий дождь со снегом. Одет я был слишком легко и чувствовал, что сквозь прохудившиеся подошвы ботинок уже просачивается вода. Молодежь в толпе весело перекликалась, но Кантебиле и я были недовольны. Запечатанный конверт Гумбольдта был помещен в гостиничный сейф, мне выдали жетон. Ринальдо поссорился со мной из-за этого медного