– Мистер Барбеш, разрешаю вам выплатить этому поганцу восемь тысяч, и пусть проваливается ко всем чертям… Что нам предлагают за второй сценарий?

– Они начали с пятидесяти тысяч. Я возразил: совершенно очевидно, что покойный мистер Флейшер выбрал здесь современную тему, обратился к животрепещущему материалу, по которому изголодалась публика. Кстати, мистер Ситрин, вы не возражаете, если я скажу, что вы теперь не должны уходить из кино? Если надумаете написать новый сценарий, гарантирую вам самые выгодные условия. Всего за две тысячи в неделю.

– Боюсь, меня это не заинтересует, мистер Барбеш. У меня другие планы.

– Жаль, очень жаль… Но может, вы передумаете? Они много раз спрашивали.

– Нет, благодарствую. Я занят другой работой.

– Тогда не возьметесь ли консультировать? У них ничего нет, кроме денег, и они будут рады-радехоньки выложить двадцать тысяч за то, что вы, как никто другой, способны проникнуть в замысел фон Гумбольдта Флейшера. «Кальдофреддо» крутят по всему миру.

– Никогда не говори с ходу «нет» в ответ на что бы то ни было. – Это взял трубку Кантебиле. – И вот еще что, Чарли. Мне должно отломиться от второй картины. Если б не я, то вообще бы ничего не закрутилось. Вдобавок с тебя причитается за авиабилеты, гостиницу, такси, обеды.

– Мистер Барбеш договорится с тобой, какой выставить счет, – ответил я. – А теперь проваливай, Кантебиле. Наши отношения кончились. Будем снова незнакомцами.

– Ах ты, жопа неблагодарная!

Трубку снова взял Барбеш.

– Где вас найти, чтобы держать с вами связь? Остаетесь пока в Мадриде?

– Я, возможно, на недельку слетаю в Альмерию, а потом вернусь в Штаты. Забот у меня в Чикаго по горло. Дочек надо повидать и встретиться с дядей мистера Флейшера. А когда разделаюсь с первоочередными делами, снова отправлюсь в Европу… чтобы начать новую жизнь, – добавил я.

Поспрашивайте немного, и я выложу вам все. Я по-прежнему открывал душу всем, кому был – до лампочки.

* * *

Теплым апрельским днем Вольдемар Вальд, Менаш Клингер и я перезахоронили Гумбольдта и его мать на кладбище с мифологическим названием «Валгалла». Я постарался сделать так, чтобы все прошло красиво, по высшему классу.

Первоначально Гумбольдт был похоронен не на каком-то занюханном погосте для бродяг и бомжей, а в новейшем погребальном комплексе в Нью-Джерси, нареченном в округе «Городком смерти». О таких комплексах рассказывал в парилке Русских бань на Дивижн-стрит Коффритц, первый муж Ренаты, старому Мирону Суиблу. «Там всегда мошенничают. Не отводят человеку положенные ему футы сполна. Экономят, видите ли. Лежишь, убранный кое-как и с согнутыми в коленях ногами. Разве человек не имеет права вытянуться всласть на целую вечность, я вас спрашиваю?»

После недолгих разысканий я узнал, что похороны организовал человек из Фонда Белиша. Этот сострадательный, участливый человек, подчиненный Лонгстаффа, вспомнил, что Гумбольдт в свое время тоже числился в штате факультета, взял из морга его тело и устроил панихиду в часовне на Риверсайде.

Теперь Гумбольдта эксгумировали и в новом гробу повезли через мост Джорджа Вашингтона. Я заехал за стариками в их новую квартиру в северном Уэст-Сайде. Готовила им и убирала в квартире приходящая прислуга. В общем, они прилично устроились. Я разволновался, передавая дяде Вольдемару крупную сумму денег, и признался ему в этом.

– Чарли, мальчик, послушай, что я скажу, – начал он. – Лошадки, которых я знал и любил, давно гниют в земле. Я позабыл, как подступаются к букмекеру. В нашем старом районе теперь пуэрториканцы заправляют. Но я ничего, держусь. За мной Менаш присматривает. Что я хочу сказать, мальчик. Не знаю, кто бы еще из теперешней молодежи так щедро поделился со стариком денежками. Все, что останется после меня, – твое.

Мы сидели втроем в черном лимузине на манхэттенской стороне подвесного моста, ожидая катафалк из Нью-Джерси. Перед нами расстилался Гудзон. Наконец появилась похоронная карета, и мы поехали в «Валгаллу». Ветреная, с дождичком погода лучше подходила бы похоронам, но день стоял теплый, душный, и небо было бледно-голубое, как застиранный шелк. Мы долго шли по дорожкам кладбища. Деревья давно должны были бы опушиться зеленью, но стояли голые, чернея на фоне могильных плит. Вольдемар надел все траурное, что нашлось в гардеробе старого игрока: черные брюки, черные ботинки и черная шляпа, но спортивное пальтишко в крупную красную стрелку мшисто поблескивало на солнышке запоздалой весны. Менаш, печально улыбаясь под толстыми стеклами очков, неуверенно переступал ногами по гравию и траве. Шаг его был тем более осторожным, что он смотрел наверх, на деревья. Смотреть было особенно не на что, только вязы и яворы да птахи на ветвях и белки, бегающие по стволам сверху вниз и снизу вверх.

Мы подошли к назначенному участку. Двое служителей открывали похоронные дроги. Рядом стоял гроб с останками матери Гумбольдта.

Наступали тягостные минуты. Казалось, сейчас все остановится, словно вспыхнет всеобщая забастовка против природы. Перестанут циркулировать кровь, перевариваться пища, дышать легкие. Иссякнет сок у растений. Придет смерть, смерть, смерть, как стук метронома, как удары ножом – в живот, в спину, в грудь. Был момент, когда я подумал, что не выдержу, сорвусь в крик. Пора было поднимать гроб Гумбольдта на руки. Распорядитель траурной церемонии критически оглядел нас. Двое немощных, выживших из ума старикашек и нескладное рассеянное существо, не намного отставшее годами от них. «Нужны люди, чтобы нести гроб?» – полуутвердительно сказал распорядитель. Мы заняли почетные места по бокам. Я взялся за одну из ручек гроба. Первый раз после кончины Гумбольдта я прикоснулся к нему. Гроб оказался легкий, словно внутри мало что было. Само собой, я давно уже не верю, что судьба человека связана с его бренными останками. Вероятнее всего, кости – это след духовных сил, отражение космоса в определенных кальциевых соединениях. Но может, даже этих изящных белых фигурок – тазобедренных костей, ребер, черепа – в гробу не было. Выкопав Гумбольдта и перекладывая его прах в новый гроб, могильщики могли просто сгрести в кучу пыльные, непривлекательные человечьи комки и косточки, а вместе с ними Гумбольдтов огонек, его бесшабашные выдумки и бредовое помешательство. Гумбольдт, наш приятель, племянник и побратим, поклонник Добра и Красоты, любивший забавлять публику на Третьей авеню и Елисейских Полях, теперь зарабатывал для нас всех хорошие деньги.

Могильщики поставили гроб Гумбольдта на холщовые ремни крана. Мертвые мать и сын лежали сейчас бок о бок.

– Ты знал Бесс? – спросил Вольдемар.

– Видел один раз на Уэст-Энд-авеню, – ответил я.

Он, должно быть, думал о том, как давным-давно таскал из ее сумочки деньги и проигрывал на скачках, вспомнил ссоры, сцены, перебранки.

Я много лет не бывал на