кружка. Он хотел, чтобы жетон лежал в его кармане как свидетельство того, что я верю в его добросовестность.

– Дай мне жетон, – сказал он.

– Не дам. С какой стати?

– С такой, что он должен находиться у меня. Это моя обязанность.

– Ничего, пусть полежит у меня.

– Будешь вытаскивать платок и выронишь. Ты рассеянный и не соображаешь, что делаешь.

– Буду внимательным и осторожным.

– С контрактом тоже заупрямился. Не пожелал даже прочесть его.

Мокрый снег сыпал мне в лицо. Был противен запах французских сигарет. Над нами в море огней висела колоссальная афиша с изображением Джорджа Отвея в роли Кальдофреддо и итальянской актрисой Сильвией Соттотутти или что-то в этом роде, играющей его дочь. Кантебиле был прав: странное это ощущение – стоять неузнанным среди людей, привлеченных тем, что придумал я. Мне чудилось, будто я призрак, пришелец из неведомой страны. После двух месяцев отшельничества в Мадриде я словно перенесся сюда, в сырость и сверкание Елисейских Полей. В мадридском аэропорту я купил «Задушевные записки» Бодлера – чтобы в самолете Кантебиле не лез ко мне с разговорами. У Бодлера я вычитал один курьезный совет: получив письмо от навязчивого кредитора, напишите пятьдесят строк о чем-нибудь неземном, и вы спасены. Он имел в виду, что vie quotidienne, будни, привязывают человека к земле. В его совете есть и более глубокий смысл, а именно: подлинная жизнь протекает между здесь и там. Она связывает посюстороннее и потустороннее. Кантебиле на все сто процентов пребывал здесь. Он действовал. Ссорился со мной из-за жетона к сейфу. Он сцепился с билетершей, которая нас провела на наши места. Он дал ей на чай какую-то мелочь, та возмутилась и, схватив его руку, шлепнула монету на его ладонь. «Ах ты, сучка!» – заорал Кантебиле и кинулся бы за билетершей по проходу между рядами. Я схватил его за плечо: «Спокойнее, спокойнее».

Я снова был в числе французов-зрителей, и в том же зале, где в прошлом апреле мы были с Ренатой. В 1955-м я жил в Париже и быстро понял, что этот город не для меня. Мне хотелось побольше теплоты, чем смеет ожидать здесь иностранец, и, кроме того, я все еще переживал гибель Демми. Впрочем, не время предаваться воспоминаниям. Начинался фильм.

– Пощупай карман, – сказал Кантебиле. – Жетон на месте? Без него мы пропали.

– На месте, на месте, не вертись.

– Отдай мне его. Позволь получить удовольствие от картины.

Я молча повернулся к экрану.

Под бравурную музыку пошли первые кадры, выдержанные в стилистике хроники двадцатых годов: первое покорение Северного полюса Амундсеном и Умберто Нобиле, которые на дирижабле совершают перелет из Скандинавии на Аляску. Я радовался: режиссер подобрал группу хороших комических артистов. Вот папа, благословляющий толпу со своего балкона. Вот Амундсен и Нобиле, товарищи и соперники. Маленькая девочка преподносит Амундсену букет цветов – Нобиле выхватывает его и выкидывает. Нобиле отдает одно распоряжение, Амундсен, в пику ему, отдает другое. Норвежцы ссорятся с итальянцами. Затем под знакомые звуки марша «Время – вперед!» мы оказываемся в сицилийской деревушке. Ретроспективные кадры накладываются на сегодняшнюю жизнь добродушного старичка, торговца мороженым, за которым местные ребятишки бегают гурьбой, любящего отца прелестной Сильвии Соттотутти. В молодости Кальдофреддо участвовал в двух перелетах, третий, под началом Нобиле, потерпел неудачу. Дирижабль упал, команду разбросало по арктическим льдинам. Получив радиосигналы от выживших, на помощь им движется русский ледокол «Красин». На каком-то банкете сильно подвыпивший Амундсен, о котором Гумбольдт разузнал решительно все, получает телеграмму о катастрофе и немедленно снаряжает чартерный самолет. Между ним и летчиком-французом возникает яростный спор. Пилот предупреждает, что машина перегружена, но Амундсен отдает команду лететь. Их самолет падает в море. Меня неприятно поразило, в каком комедийном духе трактуются трагические события. Мне вспомнилось, что мы с Гумбольдтом разошлись во мнениях. Он настаивал на том, чтобы подать их в комическом свете. Так оно и получилось. Самолет затонул, а сотни зрителей корчились от смеха. Не знаю, понравилось бы это Гумбольдту.

Следующие части фильма принадлежали по сценарию только мне. Пришлось провести соответствующие разыскания. В результате мое перо выписало сцены, где спасенный Кальдофреддо мучится виной за то, что ел человеческое мясо. На удивление русских моряков, он как безумный бегает по палубе «Красина», несет какой-то бред, пьет ледяную воду, кидается на стол с огромным ножом, бьется головой о переборки. Заподозривший неладное судовой врач выкачивает содержимое его желудка и находит под микроскопом волокна человеческой ткани. Затем следует ударная сцена. Сталин приказывает выставить их в стеклянном сосуде на Красной площади, как подтверждение того неоспоримого факта, что в условиях капиталистического общества люди пожирают друг друга. На площади реют красные знамена, гремят оркестры. Затем на экране появляется Муссолини, пришедший в ярость от этого известия, и невозмутимый Калвин Кулидж в Белом доме, который собирается соснуть после доброго обеда. Я смотрел эти кадры в полном восторге. Все это мое! Все родилось в моей голове, в Принстоне, штат Нью-Джерси, двадцать лет назад. Правда, меня не покидало ощущение, что картина не ах какое достижение, что Вселенная не огласилась перезвоном колоколов. И тем не менее… И тем не менее в ней что-то есть. Фильм доставлял удовольствие сотням и сотням тысяч, нет, миллионам зрителей. Конечно, тут есть и заслуга изобретательного режиссера и Джорджа Отвея, который великолепно играл Кальдофреддо. Этот англичанин лет тридцати пяти поразительно напоминал Гумбольдта. Когда я увидел, как он наподобие обезьяны в клетке бьется головой о стены каюты, меня пронзила мысль, что вот так же бился Гумбольдт, когда полиция увозила его в Белвью. Бедный бесшабашный, рыдающий, матюгающийся Гумбольдт! Какое множество талантов увяло в его груди! Сходство между мечущимся в каюте Отвеем и Гумбольдтом было столь велико, что я заплакал. Зал был в восторге, дикий хохот прокатывался от одного его конца в другой, а я громко рыдал. Кантебиле наклонился к моему уху, прошептал: «Вот это картина, а! Что я тебе говорил! Даже ты помираешь со смеху». Сейчас Гумбольдт покоится в могиле, а его душа находится в неведомой части мироздания, где души мертвых могут получить помощь только от нас, живущих на Земле, как получает от нас зерно население Бангладеш. Увы нам, которые рождаются от миллионов и миллиардов, как пузырьки в шипучке. Перед моим внутренним взором, словно в тумане, промелькнули живые и мертвые, промелькнуло все человечество, которое хохочет, когда на экране проходят картины трагедии людоедства, когда людей поглощают гигантские валы смерти, они гибнут в пожарах, сражениях, от голода. Потом мне привиделось, будто я лечу в непроницаемый мгле и вдруг