— Нам, пожалуй, лучше уйти, — сказал Этьен. — Мы обязательно придем завтра.

— Она и без вас будет так же болеть, — сказал Морелли. — Давайте закурим, тем более что мне это запрещено.

Речь пошла о том, что надо находить такой язык, который бы не был литературой.

Когда мимо проходила медсестра, Морелли с дьявольским проворством засовывал всю сигарету в рот и смотрел на Оливейру с видом мальчишки, который нарядился стариком, такая прелесть.

…в чем-то он разделял магистральные идеи Эзры Паунда, но без педантизма, и потом, он не путал второстепенные символы с основополагающим значением.

Тридцать восемь и два. Тридцать семь и пять. Тридцать восемь и три. Рентген (написано что-то непонятное).

…понимать, что лишь немногие смогли приблизиться к подобным попыткам, не считая их новой литературной игрой. Benissimo.[855] Беда в том, что еще столького не хватает, а он умрет, не закончив игры.

— Двадцать пятая партия, черные проигрывают, — сказал Морелли, откидывая голову на подушку. Он вдруг стал выглядеть очень старым. — Жаль, партия начиналась интересно. Это правда, что существуют индийские шахматы по шестьдесят фигур с каждой стороны?

— Может быть и такое, — сказал Оливейра. — Бесконечная партия.

— Выигрывает тот, кто завоюет центр. Из такой позиции он владеет полным набором возможностей, и противнику не имеет смысла продолжать игру. Но центр может находиться и в какой-нибудь боковой клетке или даже за пределами доски.

— Или в жилетном кармане.

— Фигуры речи, — сказал Морелли. — Так трудно уйти от них, ведь они так красивы. Женщины ментального процесса, честное слово. Мне бы хотелось лучше понять Малларме, смысл, который он вкладывал в понятия «отсутствие» и «тишина», гораздо глубже, чем просто крайняя степень чего-то, это метафизический тупик. Однажды, в Херес-де-ла-Фронтера[856], я услышал пушечный выстрел на расстоянии двадцати метров, и мне открылся иной смысл тишины. А собаки, которые слышат свист, неразличимый для нашего уха. Я думаю, художник — это вы.

Его руки пришли в движение, он стал собирать тетрадные листки и складывать их один к другому, разглаживая те, что помялись. Время от времени Морелли, не переставая говорить, бросал взгляд на какую-нибудь страницу и присоединял ее к тем, что были сколоты скрепкой. Пару раз он достал из кармана карандаш и пронумеровал страницу.

— А вы пишете, я полагаю.

— Нет, — сказал Оливейра. — Что писать, ведь для этого должна быть хоть какая-то уверенность, что ты действительно жил.

— Существование предшествует сущности[857], — улыбаясь, сказал Морелли.

— Если хотите. Но в моем случае это не совсем так.

— Вы устали, — сказал Этьен. — Пойдем. Орасио, если ты начнешь говорить… Я его знаю, сеньор, это просто ужас.

Морелли продолжал улыбаться и складывать страницы, проглядывал их, что-то сличал, сравнивал. Он опустился немного пониже, чтобы лучше пристроить голову. Оливейра поднялся.

— Это ключ от квартиры, — сказал Морелли. — Я был бы доволен, правда.

— Но получится полный беспорядок, — сказал Оливейра.

— Нет, это не так сложно, как кажется. Вам помогут папки. У каждой свой цвет, номер и буква, целая система. Вы сейчас все поймете. Например, вот эта тетрадка пойдет в голубую папку, в ту часть, которую я называю «посторонней», потому что в ней то, что в стороне от основного текста, игра слов, которая помогает мне лучше ориентироваться. Номер пятьдесят два: нужно всего лишь положить его на положенное ему место, между пятьдесят один и пятьдесят три. Арабская нумерация — самая простая вещь в мире.

— Но вы сами сможете это сделать через несколько дней, — сказал Этьен.

— Я плохо сплю. Да и сам я уже вне этих тетрадных листков. Помогите мне, раз уж вы ко мне пришли. Разложите все по местам, и мне здесь будет хорошо. Эта больница великолепна.

Этьен посмотрел на Оливейру, Оливейра на Этьена и т. д. Можно себе представить их удивление. Такая честь, ничем не заслуженная.

— Затем завяжете все в один пакет и отошлете Паку́. Он издает авангардистские книги, улица Арбр-Сек. А вы знаете, что Паку — это имя Гермеса в Аккаде? Мне всегда казалось… Но поговорим об этом в другой раз.

— Имейте в виду, мы такого можем наворотить, — сказал Оливейра, — что запутаем все окончательно и бесповоротно. С первым томом у нас были ужасные сложности, мы вот с ним часами спорили, не ошиблись ли в типографии, когда текст набирали.

— Ничего страшного, — сказал Морелли. — Мою книгу можно читать как кому вздумается. Liber Fulguralis,[858] мантические листы и прочее в том же роде. Я ведь только хочу сложить все так, чтобы мне захотелось перечитать. В худшем случае все перепутается, но, может, наоборот, это выйдет здорово. Очередная шутка Гермеса-Паку, крылатого любителя розыгрышей и ловушек. Вам нравятся эти слова?

— Нет, — сказал Оливейра. — Ни розыгрыш, ни ловушка. Оба кажутся мне довольно затасканными.

— Надо быть осторожным, — сказал Морелли, закрывая глаза. — Мы все ищем чистоты, выливая из старого мочевого пузыря нечистоты. Однажды Хосе Бергамин[859] чуть не умер, когда я позволил себе сократить у него две страницы, доказывая ему, что… Будьте осторожнее, друзья мои, возможно, то, что мы называем чистотой…

— Квадрат Малевича[860], — сказал Этьен.

— Ессо.[861] Скажем так, надо подумать и о Гермесе, пусть поиграет. Возьмите, приведите это в порядок, раз уж вы ко мне пришли. Может, я смогу бросить на это взгляд оттуда.

— Мы придем завтра, если хотите.

— Ладно, но я уже буду писать о другом. Вы просто с ума сойдете, так что сначала подумайте прежде, чем приходить. Принесите мне «Голуаз».

Этьен отдал ему свою пачку. Оливейра стоял с ключом в руке, не зная, что сказать. Все было не так, этого не должно было произойти сегодня, какая-то вонючая партия в шахматы шестьюдесятью фигурами, неуместная радость посреди глубочайшей печали, надо бы прогнать ее как муху, предпочесть печаль, а он единственное что мог, — это держать в руке ключ к радости, к переходу во что-то, что восхищало его и было ему необходимо, ключ, который откроет дверь Морелли, в мир Морелли, и посреди этой радости он чувствовал себя печальным и нечистым, в шкуре усталого человека с гноящимися глазами, от которого пахло бессонной ночью, виной за то, что кого-то нет, и еще тем, что прошло слишком мало времени, чтобы понять, правильно ли он сделал все, что сделал или не сделал за эти дни, слыша сдавленные вскрики Маги, стук в потолок, ледяной дождь в лицо, рассвет над мостом Мари, горькую отрыжку от вина, смешанного с каньей и водкой и еще с вином, ощущение, что рука, которую суешь в карман, не твоя, это рука Рокамадура, кусочек ночи, из которого сочится слюна, стекая по бедрам, эта радость такая запоздалая, а может быть, преждевременная (утешение: наверное, преждевременная, пока еще незаслуженная, но тогда, может быть, vielleih, maybe, forse, peut-être,[862] ну и дерьмо, вот дерьмо, до завтра, маэстро, дерьмо, бесконечное дерьмо, да, в обычные часы посещений, упорное, нескончаемое дерьмо, лицом в дерьме, и весь мир в дерьме, дерьмовый мир, мы принесем вам фруктов, архидерьмо контрдерьма, супердерьмо инфрадерьма, передерьмо переконтрдерьма, dans cet hôpital Laen-nec découvrit l’ascultation:[863] a может быть, все-таки… Ключ, невыразимый образ. Ключ. Все-таки, может быть, можно выйти на улицу и идти себе, а ключ в кармане. Может быть, все-таки ключ Морелли, поворот ключа, и войдешь в другое измерение все-таки, может быть.