— В больнице нельзя курить.

— We are the makers of manners,[886] че. Это очень полезно для аускультации.

— Палата Шоффар здесь, — сказал Этьен. — Не будем же мы сидеть на этой скамейке целый день.

— Подожди, я докурю.

(-123)

Роман Кортасара «Игра в классики» («Rayuela») первым изданием вышел в 1963 году в Буэнос-Айресе.

Вероятно, то, что книга Хулио Кортасара, жившего тогда в Париже, впервые увидела свет именно в Аргентине, в данном случае отнюдь не случайность. Аргентинская ностальгическая нота, хотя и скрываемая иронией, ерничеством, «штукачеством», звучит во многих главах романа. («Без юмора моя книга скорее всего была бы просто невыносимой», — скажет автор позже. А незадолго до смерти, уже подводя итоги, в одном из интервью признается: «Я рад, что написал такой роман, как „Игра в классики“».)

Сама тема «двух берегов», Старого и Нового Света, присутствует практически во всех произведениях Кортасара. Писателю довелось жить по обе стороны Атлантики.

Книгу рассказов, написанных в Аргентине в середине 40-х годов и сохранившихся в архиве Кортасара, писатель озаглавил «Другой берег». В те годы Хулио Кортасар обдумывал планы своего отъезда во Францию, и родина («перонистская Аргентина») была для него уже «другим берегом». Уезжая в 1951 году, он думал, что сжигает за собой все мосты. Но в романе 1963 года главам, посвященным Буэнос-Айресу, живущий в Париже Кортасар дает название «С этой стороны». И тем самым подтверждает (что было для него чрезвычайно важно): он — писатель аргентинский. (Позже, в романе «62. Модель для сборки», Кортасар сделал одним из героев свое alter ego — аргентинского писателя Калака, живущего в Европе.) Подтверждает он это и использованием в романе лунфардо — языка жителей Буэнос-Айреса, богатого всяческими словесными играми. (Не знаю, знал ли Кортасар, как переводится на русский язык название его романа, — в России «Игра в классики» вышла первым изданием в 1986 году, уже после смерти автора. Но если бы знал, то как человек, любящий игры со словами, остался бы, скорее всего, доволен переводом, поскольку по-русски это название допускает двойное прочтение…)

Приведу слова Кортасара из его открытого письма кубинскому поэту Роберто Фернандесу Ретамару: «Не кажется ли странным тот факт, что аргентинец, чьи интересы всецело были обращены в молодости к Европе — и до такой степени, что он сжег за собой все мосты и перебрался во Францию, — там, спустя десятилетие, внезапно понял, что он — истинный латиноамериканец? Этот парадокс влечет за собой и еще более серьезный вопрос; не было ли это необходимо — овладеть отдаленной, но более глобальной перспективой, открывающейся из Старого Света, чтобы потом открывать истинные корни латиноамериканизма, не теряя из виду глобальное понимание человека и истории?» И еще цитата из Кортасара — на этот раз из вышедшей посмертно стихотворной книги «Только сумерки»; «Словно Орфей, я столько раз оглядывался назад и расплачивался за это. Я и поныне расплачиваюсь; и все смотрю и смотреть буду на тебя, Эвридика-Аргентина».

Расплатился Кортасар щедро: всем своим творчеством, в том числе и шедевром — «Игрой в классики».

Роман принес Кортасару известность по обе стороны Атлантики. До 1967 года, до появления «Ста лет одиночества» Гарсиа Маркеса, это был самый читаемый в мире латиноамериканский роман. Даже французы, законодатели литературной моды, признали книгу «аргентинца-провинциала» новаторской. Высокую оценку дали ей и кортасаровские собратья по перу; среди них — аргентинец Хорхе Луис Борхес и колумбиец Габриэль Гарсиа Маркес, чилиец Пабло Неруда и кубинец Алехо Карпентьер, венесуэлец Мигель Отеро Сильва и перуанец Марио Варгас Льоса.

Например, Варгас Льоса, вдумчивый читатель и прозорливый критик, писал:

«До появления самого значительного из романов Кортасара — „Игра в классики“ (1963) его творчество было попеременно то реалистическим, то фантастическим, но эти два направления не создали двух манер письма. Автобиографический голос боксера из „Торито“, интеллигентный голос музыковеда из „Преследователя“ — это один и тот же чистый голос. Тот же голос рассказывает, как человек превращается в маленькое водяное животное в „Аксолотле“, и описывает в „Менадах“ концерт, переходящий в жертвоприношение. Это единство идет от стиля, который точно мост перекинут через пропасть, разделяющую в испанском языке устную и письменную речь.

Эти два направления соединяются в романе „Игра в классики“, где не существует границы между реальным и воображаемым. Однако эти два мира не смешиваются, а сосуществуют таким образом, что невозможно указать черту, которая их разделяет. Погружаясь попеременно то в повседневную жизнь, то в чудо, читатель никогда не знает, в какой момент пересекает их границу. Тут все дело в легчайших переменах дыхания повествования, в едва заметном чередовании его ритмов и законов.

Действие происходит в Париже и Буэнос-Айресе, но эпизоды не перемежаются, не подчиняются один другому. Они, если можно так сказать, суверенны, и их связывает между собой только герой по имени Оливейра, загипнотизированный мнимостью современной жизни. Его поступки и мечты — это маниакальный поиск причин этой неподлинности. В Париже он ведет свое исследование среди интеллигентов, таких же, как он, париев, сходящихся в кафе „Клуб Змеи“, а в Буэнос-Айресе — среди людей, социально более интегрированных.

Роман „Игра в классики“ — это открытое произведение со многими дверьми, которые могут служить и входом и выходом, как заблагорассудится читателю. Книгу можно читать двумя способами: „традиционным“ (в этом случае в роман войдет только половина его страниц) и другим, применять который нужно с главы 73, продвигаясь вперед зигзагообразно, согласно указаниям автора. Эти два возможных (и не единственных) способа чтения дают начало разным книгам, ибо, помимо автора и читателя, есть третий герой, чья роль настолько же решающа, насколько неожиданна, для правильного понимания романа. Этот „герой“ занимает целую треть романа и зовется культурой. Кортасар собрал ряд чужих текстов, которые выступают как полноправные главы, так как в сопоставлении с этими стихами, цитатами, газетными вырезками эпизоды меняют перспективу и даже содержание. Культура в ее самом широком понимании ассимилируется, таким образом, художественным повествованием как динамический элемент, который действует внутри повествуемого. Среди современных романов „Игра в классики“ — это, без сомнения, одно из произведений с наиболее оригинальной структурой».

«Мнимость жизни…» В этом — исток кортасаровского романа и связь с первым романом Нового времени — с «Дон Кихотом» Сервантеса.

Коснусь еще одной проблемы, имеющей к примечаниям прямое отношение. Речь пойдет об именах ряда персонажей «Игры в классики».

Прежде всего — Орасио Оливейра.

Орасио — испанская форма имени Гораций. Это — напоминание и о римском поэте, и о персонаже «Гамлета», и о братьях из рода Горациев, что, одержав победу над Куриациями, положили тем самым конец войне между Альба-Лонгой и Римом. Кроме того, Орасио — это имя уругвайского писателя Орасио Кироги (1878–1937), почти всю жизнь прожившего в Аргентине. (О нем Кортасар в своих произведениях писал неоднократно и высоко ценил его творчество.) Рассказы Кироги окрашены фатализмом, их основные темы — зыбкость человеческого существования, патологическая психология (один из его сборников называется «Рассказы о любви, безумии и смерти»). Будучи тяжело больным, Кирога добровольно ушел из жизни. И возможно, попытка самоубийства Орасио Оливейры связана с самоубийством Орасио Кироги.