и плоть на его лице таяла. Вспомнил, как Змей появился в зале для совещаний и вытащил его из собственного тела. Вспомнил, как спал четверть миллиона лет в самом центре земли.

Все это время его умирающая мать просила освободить ее, избавить от боли.

Сделай мне укол.

Голос матери сливался с голосом Земли, корчившейся от нескончаемой боли; ее плоть рвали на части, ее реки превращались в пыль, а холмы и зеленые луга – в выжженную пустыню. И скоро эти два голоса стали одним, и то был голос Змея, который говорил, что Стэк – последний человек на земле единственный, кто сможет избавить ее от страданий.

Сделай укол. Прекрати ее мучения.

Теперь власть принадлежит тебе.

Натан Стэк чувствовал свою силу – она во много раз превосходила силу богов, или змеев, или безумцев, втыкающих иголки в свои создания и ломающих свои игрушки.

ТЫ НЕ ПОСМЕЕШЬ. Я НЕ ДОПУЩУ ЭТОГО.

Неопалимая купина в бессильной ярости плевалась огнем. Стэк смотрел на нее почти с жалостью: ему вспомнилась зловещая голова Волшебника из страны Оз среди тумана и молний – спецэффект, вызываемый человечком, двигающим рычаги за ширмой. Зная, что он сильнее, чем жалкое существо, забравшее у него Лилит и поработившее весь род человеческий, Стэк обошел купину и отправился на поиски Безумца, желавшего, чтобы его имя писали всегда с большой буквы.

23

«Заратустра спустился один с горы, и никто не повстречался ему. Но когда вошел он в лес, перед ним неожиданно предстал старец, покинувший свою священную хижину, чтобы поискать кореньев в лесу. И так говорил старец Заратустре:

“Мне не чужд этот странник: несколько лет тому назад проходил он здесь. Заратустрой назывался он, но он изменился. Тогда нес ты свой прах на гору, неужели теперь хочешь ты нести свой огонь в долины? Неужели не боишься ты кары поджигателю? Да, я узнаю Заратустру. Чист взор его, и на устах его нет отвращения. Не потому ли и идет он, точно танцует? Заратустра преобразился, ребенком стал Заратустра, Заратустра проснулся: чего же хочешь ты среди спящих? Как на море, жил ты в одиночестве, и море носило тебя. Увы! Ты хочешь выйти на сушу? Ты хочешь снова сам таскать свое тело?”

Заратустра отвечал: “Я люблю людей”.

“Разве не потому, – сказал святой, – ушел и я в лес и пустыню? Разве не потому, что и я слишком любил людей? Теперь люблю я Бога: людей не люблю я. Человек для меня слишком несовершенен. Любовь к человеку убила бы меня”.

[…]

“А что делает святой в лесу?” – спросил Заратустра.

Святой отвечал: “Я слагаю песни и пою их; и когда я слагаю песни, я смеюсь, плачу и бормочу себе в бороду: так славлю я Бога. Пением, плачем, смехом и бормотанием славлю я Бога, моего Бога. Но скажи, что несешь ты нам в дар?”

Услышав эти слова, Заратустра поклонился святому и сказал:

“Что мог бы я дать вам! Позвольте мне скорее уйти, чтобы чего-нибудь я не взял у вас!” – Так разошлись они в разные стороны, старец и человек, и каждый смеялся, как ребенок.

Но когда Заратустра остался один, говорил он так в сердце своем: “Возможно ли это! Этот святой старец в своем лесу еще не слыхал о том, что Бог мертв”»[71].

24

Стэк нашел Безумца в лесу последних мгновений. Безумец был стар и совсем без сил; Стэк знал, что может покончить с этим богом одним взмахом руки. Но стоило ли? Даже мстить было уже поздно. Да что там, мстить было поздно с самого начала. Стэк оставил старика бродить в лесу, бормоча себе под нос: «Я НЕ ПОЗВОЛЮ» голосом капризного ребенка, который не хочет идти спать, потому что еще не наигрался, а сам вернулся к Змею. Змей исполнил свое предназначение: он хранил Стэка, пока тот не узнал, что он сильнее, чем бог, которому поклонялся тысячелетиями. Стэк протянул ему руку, и в преддверии конца они скрепили свою дружбу рукопожатием.

Потом они принялись за дело, и Натан Стэк, взмахнув руками, сделал укол. Земля не могла вздохнуть с облегчением, как человек, чьи страдания кончились… и все же она вздохнула, и осела, и ее пытающее ядро выплеснулось наружу. Ветры утихли, и Стэк услышал, как Змей, выполняя свою последнюю миссию, зовет Птицу Смерти.

– Как тебя звали? – спросил Стэк друга.

– Дайра.

Птица Смерти спустилась с небес, широко распростерла крылья и обняла ими Землю, как мать обнимает усталое дитя. Дайра опустился на аметистовый пол разрушенного дворца и с благодарностью закрыл свой единственный глаз. Наконец-то спать.

Натан Стэк стоял и смотрел на всё это. Под конец он остался один; обретя – пусть и на несколько мгновений – то, что могло бы принадлежать ему с самого начала, если бы он только познал себя, он не спал, а смотрел до самого конца. Он наконец-то понял, что им двигала любовь и он поступил правильно.

25

Птица Смерти обнимала Землю крыльями до самого конца, пока от планеты не осталась лишь горстка пепла. Тогда Птица подняла голову к звездному небу, испустила горестный крик, закрыла глаза, сунула голову под крыло, и настала ночь. Далекие звезды ждали, когда крик Птицы Смерти достигнет их, чтобы наблюдать закат расы Людей.

26

ПОСВЯЩАЕТСЯ МАРКУ ТВЕНУ.

Хранитель потерянного часа

Он был стариком – не то чтобы совсем уж дряхлой развалиной, древней, как каменные ступени Пирамиды Солнца[72], ведущие к храму, – но все-таки стариком. Он сидел на старомодном складном стульчике, ножки которого глубоко уходили в мягкую кладбищенскую землю и ухоженный газон. Косо моросил мелкий унылый дождь. Силуэты оголенных деревьев, неподвластные ледяному ветру, чернели на фоне свинцового зимнего неба. Старик сидел в ногах могилы; надгробие немного покосилось, когда осела земля. Он сидел под дождем и разговаривал с кем-то под землей.

– Они всё снесли, Минна. Подмазали кого-то в городском совете, это уж точно. Всё снесли. Подогнали бульдозеры в шесть утра, а это незаконно, ты знаешь. В муниципальном кодексе ясно сказано: никаких работ до семи утра в будни и до восьми в выходные. А они в шесть приперлись, даже еще раньше – едва рассвело вообще. Думали быстро всё обделать, пока жители не пронюхали, что происходит и не позвонили в комитет по охране памятников. Настоящие жулики, аж в праздники приехали ломать, представляешь?! Но меня-то не проведешь, я их там уже поджидал. Согласно