все время думал, как бы это делал Тарковский, и его видение, вероятно, непостижимым образом передалось мне. В эти дни мне даже снился сон, где я показываю сделанное Тарковскому, и он ругает меня, называя все это бездарным. Я проснулся с ощущением, что меня уволят с картины, но деваться было некуда, и я вновь с маниакальным упорством стал выкладывать этот сомнамбулический пасьянс из выброшенных на свалку предметов.

Наверное, я все же справился с поставленной задачей. Хотя судить об этом не мне. Далась она совсем не легко. От бесконечного перекладывания предметов, опускания в очень холодную воду химикаты, содержащиеся в ней, обжигали кожу, руки стали красными, шелушились, зудели и чесались, их ломило и сводило до судорог. Но работа есть работа, и создать то, чего хотел режиссер, для меня было делом чести.

На дне лежат куски щебня и обломки камней, покрытые специально сделанными подводными «икебанами» из мхов и лишайников. Я разложил там приготовленные мной артефакты (перечисляю их в порядке появления).

Обычная тряпка, испачканная черным печным лаком, старый медицинский шприц, ржавая изогнутая жестяная полоска, оторванная от тарного ящика, вогнутое зеркало от осветительного прибора, чуть прикрытое древесным корневищем, кусок темной кровельной жести, толстый кабель в черной резиновой оплетке, ржавый и смятый до овала автомобильный руль, гравюра Рембрандта «Три дерева», лежащая вверх ногами, кусок провода в белой изоляции, большой осколок лампы разбитого осветительного прибора, в котором лежит скрученный моток провода и плавают, как в аквариуме, в чистой воде маленькие живые аквариумные рыбки[484] (для этого пришлось в стеклянную колбу, где они плавают, наливать специальную аквариумную воду, так, чтобы она не смешивалась с речной водой, ибо в воде из реки Ягала несчастные нежные рыбки быстро умирали и всплывали кверху брюшком), куски изломанного пенопласта, прибитые гвоздями ко дну, чтобы не всплывали, серая, покрытая раковинами коррозии от старости, алюминиевая кухонная поварешка, в тине — любимые Тарковским шприц и хромированный стерилизатор-бикс, медные и никелевые монеты независимой Эстонии, взятые в Таллинском музее, со львами на аверсе, как некий символ исчезнувшего мира, полустертая подкова, цветная репродукция Иоанна Крестителя из Гентского алтаря Ван Эйка — отсылка к библейским мотивам, гайка с бинтиком — из тех, что бросал Сталкер, искореженное алюминиевое шасси от старого лампового радиоприемника, кафельная плитка, рукоятка лежащего под водой пистолета-пулемета «Томпсон» (сам он почти весь остался за кадром), погнутый и повернутый обратной стороной часовой механизм советского будильника «Витязь», колючая проволока, толстая ржавая пружина от автомобильного амортизатора, корявая железина, на фоне которой лежал старый эстонский перекидной календарь, где я наобум открыл первую попавшуюся страницу. Она выпала на 28 декабря — день, когда спустя восемь лет скончался Тарковский.

Вокруг положенного мной перекидного календаря и открытой в нем даты, ставшей потом притчей во языцех, родилось много легенд и спекуляций относительно того, что Андрей Арсеньевич мистически предвидел и предугадал дату своей смерти. Должен сказать, что он сам не прикасался к календарю и никаких указаний о том, какую страницу нужно открыть, не давал. Так что если и было предвидение, то осуществилось оно моими руками, притом совершенно бессознательно.

Когда я предложил поместить под воду какие-нибудь картины или репродукции, Тарковский с сарказмом сказал, что снимать живопись или рисунки в кино — это дурной тон. Днем позже Андрей Арсеньевич сформулировал прямо противоположное: «Хорошо было бы положить туда что-то из эпохи Возрождения, например Пьеро делла Франческа или Джотто», но при этом оговорил, что не хотел бы видеть в этом подводном мире «Мадонну с младенцем». Я стал искать работы названных художников, а также любимых мною Кранаха или Мемлинга, но мне не удалось их найти, и я положил туда то, что мне нравилось и что я сумел купить в таллинских книжных магазинах: черно-белую репродукцию Рембрандта «Три дерева», Иоанна Крестителя и Евангелисту Луки из Гентского алтаря работы Яна ван Эйка. Впрочем, Луку я потом изъял, посчитав, что два евангелиста в одной панораме (как два гения на одной съемочной площадке) — это многовато.

Далее шли мотки мятой и гнутой простой и колючей проволоки, большая железка неизвестного назначения, автомобильный фаркоп, обратная сторона которого напоминала фаллический символ, и куски изъеденного коррозией железа. Все это было щедро полито тиной, жидкой грязью и жидким речным илом. В воде плавали водоросли, кусочки мха, листочки, травинки и сосновые иголки. Когда грязь, тина и прочий прах осели на дно, а вода слегка очистилась и стала прозрачной, возникла полная иллюзия долгого времени, прокатившегося неумолимым катком через этот призрачно-мусорный мир. В фильме здесь заканчивался подложенный во время озвучания текст Откровения Иоанна Богослова, но еще некоторое время он как бы звучал в наших ушах.

Занимался я выкладыванием этого подводного сновидческого мира дня четыре или пять, меняя предметы и их взаимное расположение, убирая и отсекая лишнее, пока не счел подводную картину соответствующей заданному Тарковским стилю. И лишь тогда показал ему. Он медленно прошел вдоль подводного «натюрморта», внимательно осмотрел все, что там лежало, почесал в затылке и, против моих ожиданий, остался доволен, даже похвалил. Видно, предметы, выложенные мной на дне канала, резонировали с его памятью и смысловыми задачами фильма. Он внес лишь несколько изменений во взаимное расположение предметов.

Потом он прищурился, склонив, по обыкновению, голову чуть набок и потирая челюсть. Взгляд его долго не отрывался от выстроенного кадра. Потом Тарковский повернулся ко мне: «Женя, а можете перед съемкой поймать маленькую лягушку и выпустить ее в воду, так, чтобы она проплыла через кадр?» Я предложил: «А давайте попробуем прямо сейчас». Лягушек вокруг было множество, я тут же поймал маленького лягушонка, и через минуту мы уже смотрели, что выйдет из этой затеи. Лягушонок двигался через кадр снизу вверх, словно маленький человечек, плывущий брассом. И я сразу понял, в чем разница между моей очень хорошо сделанной работой и гениальностью видения Тарковского. Родилась потрясающая визуальная метафора. Крошечное существо — беззащитная живая душа, плывущая через созданные мной руины, хаотический страшный «мир конца света», мир после апокалипсиса. Лягушонок возвысил значение всего этого, придал ему космический масштаб и поистине вселенский смысл. У меня буквально мурашки побежали по спине от фантастической выразительности происходящего в кадре. Тарковский удовлетворенно улыбнулся: «Вот так и будем снимать». К сожалению, так снимать не получилось.

Съемки часто становятся «кладбищем замыслов», даже самых величественных. Происходит это по какой-нибудь пустяковой причине, которую невозможно предвидеть или учесть. Так случилось и здесь. Лягушки, которые прекрасно и величаво плыли через кадр на репетициях, как только зажигался яркий