С тех пор как ее сын Эрнесто превратился в «Че», политические взгляды Селии существенно изменились, став более радикальными. Она утверждала теперь, что верит в социализм, хотя и не была коммунисткой; как говорят те, кто хорошо знал эту женщину, она не любила Фиделя и не доверяла ему. Больше всего Селии не нравилось то, что Фидель, как она считала, имеет власть над ее сыном. Однако она яростно защищала право Кубы на самостоятельное определение своей политической судьбы. Но прежде всего Селия Гевара защищала революцию потому, что одну из основных ролей в ней играл ее сын.

Хотя в письме к Эрнесто Селия постаралась заретушировать тему своих отношений с сокамерницами-марксистками, порой они делали ее существование просто невыносимым. Вот что рассказывает ее невестка Мария Элена Дуарте: «Они вводили такие правила, какие не приходили в голову даже тюремщикам. Когда Селия садилась читать, соседи, издеваясь над ней, выключали свет. Если она хотела поиграть во что-нибудь во дворе, ей говорили: нет, в этот час заниматься спортом нельзя. Все это было так жестоко… и, по-видимому, направлено лично против нее!»

В скором времени после того, как Селия послала Че это письмо, ее выпустили на свободу, но жизнь ее уже не могла идти как прежде. Дети выросли и зажили собственной жизнью, у нее самой не было даже собственного дома.

Вместе с младшим сыном — девятнадцатилетним Хуаном Мартином — сеньора Гевара оставила дом на улице Араос на попечение служанки-индианки и перебралась в маленькую съемную квартиру, где к ним вскоре присоединилась невеста Хуана Мартина — Мария Элена. Пока Селия была в тюрьме, Мария Элена родила сына, и, чтобы не быть молодым помехой, сеньора Гевара после своего освобождения отдала эту квартиру им, а сама переехала к дочери Селии, жившей в старом темном доме на улице Негро.

Мария Элена и Хуан Мартин чувствовали себя крайне неловко и просили Селию остаться с ними. «Нет, — сказала она им. — У нас замечательные отношения, и я не хочу их испортить совместным проживанием». Они часто виделись, встречаясь обычно по выходным у Роберто, однако в целом Селия стала вести настолько замкнутый образ жизни, что даже родные дети многого о ней не знали. Им было известно, например, что Селия любит ходить в кино, но только после смерти матери они обнаружили в карманах ее пальто обрывки билетов, по которым можно было догадаться, что она почти всегда бывала в кино одна.

«У Селии был свой круг друзей… но в сущности она жила очень обособленно, — говорит Мария Элена, — и, я думаю, ей в каком-то смысле нравилось это одиночество. Она много читала и размышляла».

Конечно, тот факт, что Че был ее сыном, перевернул всю жизнь Селии, да и у остальных членов семьи жизнь не могла не измениться. Превращение Эрнесто в революционера Че стало для них «взрывом», заставившим определиться с собственными политическими позициями и невольно поставившим их под удар вследствие родственной связи со знаменитым «команданте-коммунистом».

В письме из тюрьмы Селия пожелала Че хорошо отметить день рождения, несмотря на то что он наверняка проведет праздник «погруженным в дела министерства и прочие заботы», и затем добавила: «Чуть не забыла спросить — как там развивается кубинская экономика?»

Как Селия, без сомнения, знала, ни о каком особом экономическом прогрессе говорить не приходилось. Рикардо Рохо, посетивший остров одновременно с нею, моментально отметил ухудшение ситуации с момента своего прошлого визита. Неоновые вывески, некогда освещавшие улицы Гаваны, исчезли напрочь; американские сигареты достать было невозможно, их заменили местные марки, вроде «Криольос» и «Дорадос»; кубинские машины и автобусы стали превращаться в развалюхи из-за отсутствия запчастей, и по той же причине в полях ржавели сотни брошенных американских тракторов.

Кубинские революционные власти, очевидно, не просчитали до конца все последствия полного разрыва отношений с США. Старая система была разрушена до основания, а новая пока не отвечала насущным нуждам Кубы — и еще меньше ее амбициозным планам на будущее. В советском бензине содержалось слишком много серы, и он разъедал трубы на построенных американцами сахарных заводах, а инженеры из стран восточного блока оказались неспособными должным образом использовать оставленное американцами на Кубе оборудование. Мало того, значительное количество промышленного оборудования, прибывшего на Кубу из стран социалистического блока, оказалось некачественным или устаревшим.

Че едва справлялся со множеством забот. «Если бы меня спросили, как себя чувствовал в те месяцы Гевара, — пишет Рохо, — я бы ответил, что постоянная борьба потихоньку подрывала его оптимизм. Он казался не таким остроумным, как обычно, и все мысли его были, похоже, заняты статистикой и производством».

Альберто Гранадо объясняет мрачное настроение Че еще и тем, что он утратил веру в советскую модель, которую ранее принял с детским воодушевлением. Попытки перенести ее на Кубу — со всем ее бюрократизмом, неэффективностью и напыщенной риторикой — давали весьма посредственные результаты. Гранадо вспоминает, как Че описывал свое обращение в марксизм, произошедшее во времена его жизни в Гватемале и затем в Мексике. Он оставался «скептиком», пока «не открыл Сталина», фигура которого увлекла его по-настоящему. «Именно тогда Гевара начал искать мир, который был бы больше лозунгов и манифестов, исполненный важности мир, — и я думаю, что он, опьяненный прочитанным, поверил в то, что только в Советском Союзе можно найти путь к спасению и что написанное в книгах реально отражает то, что было там построено. Однако в 1963 и 1964 г. он понял, что его ввели в заблуждение, а, вы знаете, Че терпеть не мог, когда его обманывали».

Гевара находился на пороге среднего возраста, у него было четверо детей, он являлся государственным министром, пребывая на вершине своей революционной карьеры. В нем почти не осталось былой веселости духа. Сама внешность Че все более соответствовала его возрасту. Он состриг длинные волосы, которые отличали его в период жизни в горах и затем в первый год жизни на «свободной Кубе». Лицо Че заметно округлилось; хотя он говорил Рикардо Рохо, что в этом виноваты лекарства от астмы, в действительности он набрал лишний вес.

Че был единственным кубинским команданте, отказавшимся носить официальную военную форму: он упрямо ходил в одежде защитного оливкового цвета, с рубашкой навыпуск, перетянутой ремнем. Брюки он обычно не заправлял в ботинки, а носил свободно. Никто, конечно, не смел его упрекать. «Че есть Че», — говорили обычно окружающие, пожимая плечами.

Дома Гевара мог часами сидеть, запершись в маленьком, забитом книгами кабинете — там он читал, писал, думал. Единственными украшениями кабинета были бронзовый барельеф Ленина, маленькая бронзовая статуэтка Симона Боливара и большая фотография Камило Сьенфэугоса в рамке. Если Че спрашивали, почему он никогда не отдыхает, он обычно ссылался на свою занятость. У него почти не было времени, чтобы побыть с Алейдой и детьми. Частенько ему приходилось выезжать куда-нибудь по работе, и все эти отлучки неизменно носили затяжной характер; Алейду в поездки он с собой не брал. Че инспектировал кубинские фабрики, военные подразделения, кооперативы и школы, выступал с речами, принимал почетных иностранных гостей, посещал дипломатические приемы. На «светские» мероприятия он по возможности старался приводить Алейду. Но рабочая неделя у него длилась с понедельника по воскресенье, причем ночи были частью рабочего времени, а по воскресеньям утром он еще занимался добровольческими работами. На семью оставались только воскресные вечера.