Но, когда в конце сентября — начале октября Папи доставил на ферму Альберто Кастельяноса, Мазетти с людьми по-прежнему был там. Сегундо только что вернулся из разведывательной вылазки на аргентинскую территорию. Разведчикам приходилось соблюдать повышенную осторожность и перемещаться по ночам, поскольку аргентинская жандармерия, чьи посты имелись вдоль всей границы, постоянно патрулировала местность. Кроме того, север страны был малонаселен, и потому чужаков, особенно вооруженных, бородатых и одетых в форму, легко было обнаружить.

Кастельянос должен был дожидаться в лагере приезда Че, но, увидев, что один из людей Мазетти болен, и желая поскорее принять участие в деле, попросил взять его с собой в качестве бойца. Он черкнул Че записку, в которой объяснял свое решение, и переслал ее через Папи. Но группа их по-прежнему была очень малочисленной. Помимо лопоухого весельчака Кастельяноса, которого все звали «Моно» («Обезьяна»), к ним присоединились еще только один-два новичка. Учитывая заслуги Бустоса в организации сети городского подполья, Мазетти теперь попросил его заняться набором добровольцев.

Среди первых, кого завербовал Бустос, были братья Жюв из маленького городка в провинции Кордова. Эмилио и Эктор были детьми эмигранта франко-баскского происхождения. Обоим было едва за двадцать, и оба состояли ранее в «Коммунистической молодежи», однако разочаровались в пассивности партии и сформировали собственную небольшую «боевую группу» в Кордове, деятельность которой, впрочем, ограничилась лишь сбором оружия. Когда явился Бустос со своим предложением, они, разумеется, не могли упустить шанс уйти в горы к партизанам.

К этому моменту группа успела обзавестись грузовиком, в котором кордовский друг Бустоса «Петисо» («Коротышка») Канело переправлял добровольцев на север. В городе Сальта была открыта «книжная лавка», служившая складом вещей, нужных партизанам. Из Буэнос-Айреса прибыли еще трое добровольцев.

В октябре Мазетти и его бойцы перешли границу и встали лагерем в лесу на реке Пескадо, примерно в пятнадцати километрах от пограничного аргентинского городка Агуас-Бланкас. Их лагерь располагался в горах, немного в стороне от дороги из Сальты, к югу от Орана. Усилиями Бустоса их ряды начали потихоньку пополняться, причем он углубился далее в горы, надеясь охватить «военной пропагандой» тамошних крестьян. Вступая с ними в разговоры, Бустос пытался пробудить в них сознательность, объясняя, что движение ставит целью освободить крестьян от бедности и несправедливости. Однако поначалу его старания оказались безрезультатными.

«Я был поражен до глубины души, — вспоминает Бустос. — Эти люди… жили на небольших участках, расчищенных от зарослей. Там кишели блохи, носились собаки… да сопливые ребятишки. Никакой связи с внешним миром. Их условия жизни не дотягивали даже до уровня жизни индейцев, которые по крайней мере имели свою кухню, племенные традиции и тому подобное. А эти люди были настоящими маргиналами».

Район, который повстанцы выбрали для своего лагеря, был слишком малонаселенным, и, чтобы попасть из одного селения в другое, им приходилось тратить по нескольку часов, преодолевая крутые холмы, поросшие джунглями, и переходя реки, во многих местах перерезавшие им путь. Стоял сезон дождей, и реки разбухли, так что партизаны нередко промокали насквозь. У них болели мышцы, на ногах вздувались мозоли, и еще их постоянно донимали блохи. Орды москитов безжалостно терзали повстанцев. Поскольку вокруг было мало крестьянских хозяйств, добыть еду удавалось не всегда, и они практически полностью зависели от того, что им привозили из города на грузовике.

НПА едва ли можно было назвать эффективно действующей организацией. Не имея такого мощного союзника среди местных крестьян, каким был Кресенсио Перес, в свое время снабдивший маленькое повстанческое воинство Фиделя проводниками, курьерами и бойцами, Мазетти и его люди оставались в этих местах «инородным телом». Большинство добровольцев составляли городские ребята, в основном студенты, происходившие из семей среднего класса; их привлекали образы героев-партизан и мечты о создании нового общества. Некоторые из них имели опыт военной службы, были физически подготовлены к тяготам партизанской жизни и умели обращаться с оружием, но остальным было непросто адаптироваться к жизни в лагере: к тяжелым природным условиям, изнуряющим марш-броскам, скудости пищи и суровой военной дисциплине.

К тому же темная сторона личности Мазетти начинала проступать все более отчетливо. Его раздражение из-за позднего начала кампании, усиленное досадой на политические перемены в Аргентине, переросло в медленно кипящую злобу, изливавшуюся на желторотых бойцов, которых он водил по раскисшим от влаги джунглям. Чаще всего объектом для измывательств становились новички, особенно тяжело переносившие нагрузки: Мазетти жестко наказывал их за малейшие провинности, заставляя нести наряды вне очереди, работать «мулами», то есть носить на себе провизию, а иногда подвергая «голодной диете», длившейся порой два-три дня. Эрмес, суровый гуахиро из кубинского Орьенте, прошедший «школу Че», только поддерживал его.

У Мазетти были и свои любимчики, например Эктор «Кордовес» Жюв, которого он назначил политическим комиссаром. Жюв был высок ростом, хорошо сложен и прошел службу в войсках; он с легкостью приспособился к партизанской жизни. Но те, кому это было сделать сложнее, вскоре почувствовали на себе суровость Мазетти. Тот придирчиво следил за поступившими в его распоряжение юношами, выискивая среди них «потенциального дезертира». И вскоре он нашел такого.

Им оказался Адольфо Ротблат по прозвищу Пупи — еврейский юноша двадцати лет, приехавший из Буэнос-Айреса. Бедняга страдал от астмы и во время переходов отставал от товарищей, жалуясь на тяжесть партизанской жизни. Было невооруженным глазом видно, что он не годен к ней, однако, вместо того чтобы отпустить юношу, Мазетти продолжал таскать его за собой в походы. С каждым днем физическое и моральное состояние Пупи ухудшалось. Вскоре он был окончательно сломлен.

Когда в октябре в повстанческий лагерь на несколько недель вернулся Бустос, он обнаружил Пупи в положении совершенно жалком. Бедняга жил в постоянном страхе, вечно плакал, отставал во время переходов. Все вокруг испытывали к нему отвращение.

Однажды Бустос и Пупи отправились на рекогносцировку местности и заблудились. В конце концов они набрели на реку, где Бустос сумел сориентироваться, однако Пупи наотрез отказался ее переходить. «Он сказал, чтобы я застрелил его прямо там. Когда аргументы не помогли… я вынужден был вытащить пистолет и приставить его к голове Пупи, и только после этого парень пошел, причем временами мне приходилось применять силу, буквально пинать под зад. Так я тащил его, пока не наступила ночь».

Они решили переночевать в лесу, а на следующее утро вновь тронулись в путь. Не доходя до лагеря, они наткнулись на Эрмеса, посланного на поиски пропавших.

Несколько дней спустя Мазетти сказал Бустосу: «Слушай, это уже становится невыносимо… Никто не может более терпеть Пупи. Никто не хочет нянчиться с ним. Нам нужно принять санитарные меры для восстановления хорошего психологического климата в отряде, меры, которые освободят нас от порчи, разъедающей изнутри». «Это было более или менее общее мнение, — рассказывает Бустос. — Сегундо решил застрелить Пупи».