Второй день подряд Хромой приносит в бар список продуктов и напитков, прошедших через его пищевод за последние две с половиной недели. Заметками он заполнил аж три листа с обеих сторон. И хотел, или даже мечтал (если судить по энтузиазму, написанному у него на лице), отдать их на суд Агеды, однако наша подруга по причинам, которых он не знает и о которых я догадываюсь, хотя и помалкиваю, перестала приходить в бар. Незадолго до моего появления сгоравший от нетерпения Хромой переговорил с ней по телефону.

– Ну и что она тебе сказала?

– Что мы сегодня здесь увидимся, но вот уже почти десять, а ее нет как нет.

Я счел за лучшее не рассказывать ему про слезы, которые позавчера Агеда пролила на террасе ресторана «Коначе». И прошу у него позволения взглянуть на составленный им список. Молоко, фрукты, мясо, овощи… Хлеб, минеральная вода, вода из-под крана, анчоусы в масле, полуфабрикаты… Сыр, йогурты, пиво, вино, сардины в жестяных банках… Вроде бы ничего особенного. Хромой ест и пьет, совсем как какой-нибудь немец. Нельзя исключить, что один из продуктов вызывает у него аллергию в форме дерматита, как и предполагала Агеда. Я спрашиваю, намерен ли он и дальше вести свои записи.

– Нет, надоело до смерти.

Я советую ему сохранить на всякий случай эти листки, пока на них не глянет наша подруга.

– А если она не явится? Если она больше не желает иметь с нами дела?

Я не поверил своим ушам:

– С чего ты это взял?

8.

Недалеко от нашего подъезда стояла скамейка. И у скамейки были какие-то свои особенности. Между прочим, я так часто переношу на бумагу собственные воспоминания, что уже чувствую себя немного писателем. Так вот, сегодня вечером я собирался рассказать (под влиянием коньяка, которым потихоньку накачиваюсь), что в тот раз мог идти домой либо по улице, где стояла скамейка, либо по другой. Выбери я другую, та женщина не имела бы шанса прицепиться ко мне. Сейчас я склоняюсь к мысли, что в предыдущие дни она поджидала меня на улице, по которой я почти перестал ходить.

Наверное, я шел, думая о чем-то своем. Плохое поведение учеников, придирки директрисы и моя непобедимая лень делали для меня преподавание сущей мукой. Я постоянно мечтал во сне и наяву, чтобы школу разрушило землетрясение или чтобы вспыхнула эпидемия и уроки отменили на несколько месяцев. Иногда по утрам я боялся идти на работу: боялся, как бы ученики не испортили мне на весь день настроение, как бы какой-нибудь нервный папаша не устроил скандал, боялся потерять работу, которая, по сути, делала меня несчастным. Почему я за нее так держался? Из-за жалованья и каникул – вот, пожалуй, и все.

Я шел, не обращая внимания ни на кого и ни на что. И вдруг услышал голос, произнесший сзади мое имя, обернулся и увидел на скамейке Ольгу. Она смотрела в мою сторону с улыбкой, в которой читался скорее вызов, чем приязнь. Первые же ее слова это подтвердили. Ольга явилась сюда отнюдь не с мирными целями.

Она была чуть выше меня, стройная, со спортивной фигурой. Как я знал, в молодости она всерьез занималась плаванием. Ольга спросила, могу ли я уделить ей минуту. Глаза у нее немного покраснели, как при конъюнктивите. Из носа текло. Время от времени она не слишком изящно вытирала его тыльной стороной ладони, хотя этот жест можно было понять и как выражение презрения к моей персоне. Я, притворившись наивным дурачком, спросил, не простудилась ли она. Есть немного, злобно буркнула Ольга. Вот ведь и Амалия тоже, которой в ее благополучную пору вполне хватало вина в качестве стимулирующего средства, связавшись с этой дылдой, перешла на кокаин, хотя не знаю, как крепко она на него подсела.

Теперь Ольга, обладательница прелестных губок, желала узнать, на самом ли деле я наложил запрет на ее визиты в мой дом, хотя он был еще и домом «вашей супруги». Любуясь хорошо сохранившейся кожей ее лица, я произнес примерно следующее:

– Ты сама прекрасно знаешь ответ.

Но почему? Что почему? Тут она поняла, что разговор принимает невыгодный для нее оборот, и назвала меня, изобразив на лице отвращение, «мачистом и ретроградом». Кто я, дескать, такой, чтобы запрещать Амалии принимать гостей? Нос Ольги не отличался правильной формой – а сейчас из него еще и текло, – но был по-своему милым. Амалия, разумеется, могла принимать гостей. Почему бы и нет? Что за глупости? На самом деле Амалия принимает их довольно часто, соврал я, но вот «твоей ноги в моем доме не будет». И добавил, что не имею привычки менять свое решение только потому, что некая персона, которая не умеет пристойно себя вести и у которой льет из носа, не желает с этим решением считаться. Я уже заметил, что Ольгу – длинная шея, маленькие груди – выводили из себя, как и мать нашего сына, мое сонное спокойствие и необычные обороты речи. И она повторила в мой адрес любимое выражение Амалии: «жалкий философишка», из чего я заключил, что именно так женщина, все еще бывшая мне женой, называла меня за глаза.

Судя по всему, под влиянием принятых стимуляторов Ольга расхорохорилась. Я мог бы легко поставить ее на место. И поначалу чуть не поддался такому соблазну. После тяжелого рабочего дня мне меньше всего хотелось выслушивать посреди улицы еще одну порцию оскорблений. Однако должен признаться: вид этой разъяренной женщины возбуждал меня. Пока она входила в раж и изрыгала ругательства, я увлеченно изучал ее облик, так что ночью, если бы стал воображать ее в своих объятиях, а это непременно должно было случиться, смог бы добавить к воображаемым картинам максимально правдоподобные детали.

Высокомерный взор, гордо вздернутый подбородок.

– А если я все-таки войду в твой дом, что ты сделаешь?

– Выгоню взашей.

Комкая слова, Ольга сказала, что тогда она подаст на меня жалобу в полицию. Я ответил, что прежде ей придется полежать в больнице. Не стесняясь в выражениях, она кричала, что «ненавидит мужиков», и, наверное, в тот миг я в ее глазах представлял все это проклятое племя.

Потом попыталась задеть меня побольнее:

– Я соблазнила твою жену. С этим и оставайся, рогач гребаный.

По-прежнему спокойно я возразил, что все указывает на одно: она не изучила теорию Мейера, которого тут же и процитировал: «Так называемый лесбийский секс – это не более чем техника массажа». Господи, что тут с ней стало! Мудрец хренов, зануда и философишка – вот самые мягкие из полученных мною эпитетов. Я выразил притворное удивление: неужели «культурная на вид» женщина не знает Мейера? И конечно, Ольга в эту ловушку угодила. Будь она не такой разгневанной, догадалась бы, что никакого Мейера на свете нет и никогда не было.

Что еще она успела сказать? Что теперь ей понятно, почему Амалия считала меня самым большим несчастьем в своей жизни. Что трудно даже вообразить себе, как бедняжка могла столько времени терпеть рядом такого типа, как я. Что жизнь со мной наверняка была сущим адом. Я выслушивал все это с бесившим ее спокойствием и только с укором прищелкнул языком в знак того, что находил неуместными те выразительные средства, которыми она пользовалась, и посоветовал – ради бога! – впредь даже не пытаться вывести меня из равновесия. Пусть, если желает, торчит тут целый день, изрыгая всякие гнусности, но ко мне в дом ей попасть не удастся. А если вздумает воспользоваться моим отсутствием, ей же будет хуже! В ответ Ольга пробормотала, словно обращаясь к себе самой, что не понимает, как Амалия могла смириться с подобным запретом. Будь эта Ольга хоть чуть поумнее, сообразила бы: меньше всего Амалии хотелось, чтобы я отправился к ее родителям и довел их до потери сознания пикантными тайнами дочери.